Две повести о войне

– Когда началась мировая война, Иван Петрович, я незадолго до этого окончил гимназию, – последовал ответ. – Отец мой был земским врачом, и он хотел, чтобы я получил университетское образование. Но пошла стрельба с обеих сторон, ну вы сами, наверное, хорошо помните то время: ура, разгромим немцев – перцев – колбаса, не дадим в обиду наших братьев сербов – славян. И прочая, и прочая. Мне было 17 лет, возраст не призывной, но я прибавил себе два года, меня определили в конницу. Через полгода я уже принял участие в боевых действиях. Был ранен. Потом, учитывая, видимо, мое образование, направили меня в школу унтер-офицеров. Снова фронт, снова ранение, снова учебы в школе прапорщиков. Короче говоря, февраль семнадцатого года я встретил командиром эскадрона.

Грачев попросил принести самовар, и, прихлебывая чай, продолжал:

– Я хорошо помню то жуткое время. Никакой дисциплины, вместо армии толпа вооруженных людей, разброд и шатания, мародерство и дезертирство, расправы с офицерами. Меня не тронули, возможно, потому, что знали: мой отец – доктор, фигура тогда очень уважаемая. Наконец на общем собрании эскадрона приняли решение – расходиться по домам. К тому же прекратилось снабжение продовольствием и фуражом. Это случилось уже после Брестского мира. Но только мы собрались покинуть казармы, как невесть откуда примчалась на телегах команда матросов во главе с Яшей Блюменталем и объявила нас частью Рабочее – Крестьянской Красной Армии. Мои вояки само собой возмутились и отказались подчиняться новоявленной власти. Тогда по приказу комиссара Яши матросы, а их было не больше дюжины, отошли метров на сто и направили пулемет в сторону взбунтовавшего эскадрона. Затем Блюменталь приказал моим кавалеристам выстроится в одну шеренгу и рассчитаться с первого на десятый. Каждого десятого вывели из строя и, не моргнув, расстреляли. Оставшиеся в живых конники были в полуобмороке от шока. Привыкшие своевольничать, не признававшие никакой дисциплины, знающие, что при Керенском отменена смертная казнь, они оказались потрясенными увиденным.

– По-латыни это называется децимация, – вставил слово Самойлов. – Первыми применили ее древние римляне. И убедились, что для быстрого поднятия боевого духа легионов, если они отказывались выполнять приказы, достаточно обезглавить каждого десятого. Между прочим, именно благодаря широкому применению этого способа укрепления дисциплины Троцкий быстро, в течение трех месяцев смог создать достаточно боеспособную Красную армию.

– Да, в гражданскую войну нередко прибегали, как вы говорите, к децимации, – продолжил свой рассказ Греков. – Я принимал участие в боях на многих ее фронтах, закончил командиром кавалерийского полка. Потом учеба, служба, снова учеба. Я стал командовать кавалерийским корпусом. Но в конце 1938 года меня арестовали…

Греков внезапно умолк. Подперев голову двумя руками, он тупо уставился в стол, заставленный рюмками, чашками, остатками закуски, печеньями и конфетами. Потом посмотрел прямо в глаза Самойлову и хрипло проговорил:

– Я до сир пор не понял смысла массовой экзекуции командного состава. Неужели кто-то всерьез думал, что часть его – большая или маленькая – состояла в антисоветском заговоре? Такого не могло быть по определению. Не могло быть, потому что мы все, от бойцов до самых высоких воинских чинов, служили и продолжаем служить в обстановке тотального политического контроля – со стороны вышестоящего командования, со стороны комиссаров, со стороны особистов. В этой положении достаточно допустить даже незначительный антисоветский чих, и человек исчезает бесследно. А тут заговор! Не понимаю!

– Сильно досталось вам? – сочувственно спросил Самойлов.

– Не то слово, – тяжело вздохнул Греков. – Били смертным боем. Я им говорил, что подпишу любую бумагу на себя. Так нет, им подавай еще компромат на вышестоящих командиров. В конце концов я подписал все, что они мне подсовывали. А до этого дважды пытался покончить с жизнью. Не дали умереть И уже после освобождения я приобрел, наверное, навсегда два мерзопакостных чувства. Первое – это безвинная вина перед теми, кого я из-за пыток оклеветал. Второе – отвратительное ощущение страха перед всем и всеми.

Позже, во время одной из последующих бесед с Самойловым Греков так объяснит свою тогдашнюю откровенность в первую же встречу с ним.

– Каким-то шестым или десятым чувством я понял в то чаепитие, что вы, Иван Петрович, человек из порядочных. Вполне даже возможно, что мне очень хотелось видеть вас таковым. Мне так осточертело жить среди доносительства, что даже одно предположение о чистоплотности первого встречного вызывает желание распахнуться. Все-таки мы – люди.

А тогда, за ужиным, сказалось наверняка и выпитое: уж слишком опасные вещи выдавал генерал-майор.