Эра Меркурия. Евреи в современном мире

“Жизнь с народом” начинается с описания кануна субботы и до конца сохраняет теплое мерцание праздничных свечей. Темнеющие комнаты Бабеля с “желтыми глазами бабушки” и “душные” комнаты дедушки и бабушки Мандельштама с их “черно-желтыми шелковыми платками” превращаются в рембрандтовские золотистые интерьеры, одновременно далекие и интимные, или в мерцающие отражения Дня благодарения, “американской пасторали par excellence”. Тем более уместно, что одним из двух редакторов книги и, согласно Маргарет Мид, “душой нашего семинара” стал Марк Зборовский, “который сочетал в себе опыт жизни в местечках Украины и Польши с квалификацией историка и этнографа, позволявшей ему интерпретировать то, что он помнил, что прочитал и что почерпнул из новых материалов, составленных участниками проекта на базе устных опросов и письменных источников. Для него эта книга стала исполнением плана, который он вынашивал долгие годы”[474].

Как сама книга и большинство ее читателей, Марк Зборовский олицетворял преемственность между местечковой субботой и американским Днем благодарения, домом в Касрилевке и ученой ностальгией, еврейским самосознанием и новым еврейским самосознанием. Впрочем, это не все, что он олицетворял. В 1930-е годы Зборовский (он же агент советской разведки Etienne) проник в троцкистскую организацию во Франции, стал ближайшим соратником сына Троцкого Льва Седова, помогал издавать “Бюллетень оппозиции”, получил неограниченный доступ к европейскому архиву Троцкого (часть которого вскоре после этого исчезла), поддерживал связи с уцелевшими советскими троцкистами, а в 1938 году устроил Седова в маленькую частную клинику, где тот умер при загадочных обстоятельствах после операции аппендицита. После смерти Седова Зборовский возглавил Русскую секцию Четвертого Интернационала. В 1941 году он иммигрировал в Соединенные Штаты, где сделал научную карьеру, не оставляя работы провокатора (которая состояла в том, чтобы завязывать дружбу с беглецами из Советского Союза, а потом предавать их советским агентам)[475].

Но главным событием в истории идишистской ностальгии стала постановка бродвейского мюзикла “Скрипач на крыше” в 1964 году и его экранизация в 1971-м. Тевье, как обнаружилось, был не только олицетворением традиционного еврейства, но и пророком американизма. Исчезли его безудержные монологи, стилистические эксцентричности и донкихотские затеи, исчезли одиночество, бездомность и хвастовство. Бродвейский и голливудский Тевье превратился в аполлонийского патриарха: “чертовски красивого – большого, сочного и румяного, как Джонни – Яблочное Семечко”. Идишизация пригородных американцев требовала американизации всеобщего еврейского дедушки. Тевье не просто воплощал традицию – он лучше других понимал ценность прогресса, свободы выбора, прав личности и малой семьи. Дом, в который он переехал бы, “если б был богатым”, похож на дом Шведа-Левова в Нью-Джерси (множество комнат, лестницы, ведущие вверх, лестницы, ведущие вниз), а любовь, которую он проповедует старой Голде, есть романтическая любовь, которой он научился у своих мятежных дочерей и американских внуков. Единственный свободный выбор, который внушает ему некоторые сомнения, это выбор супруга вне своего народа – потому что если все будут поступать, как Хава, то Тевье останется без еврейских внуков, для которых он мог бы стать хорошим еврейским дедушкой (“гоем всякий может быть, а евреем родиться надо”). Но и здесь ему удается найти разумный компромисс: он благословляет “смешанную” пару, не обращаясь к ней напрямую. Хава и ее гойский сожитель наказаны, но не отвергнуты[476].

Из всех замечательных поступков бродвейского и голливудского Тевье самый замечательный и самый естественный – это его решение эмигрировать в Америку: ту самую Америку, которую так презирает первоначальный Тевье, ту самую, которая в книге Шолом-Алейхема служит достойным прибежищем жулика Педоцура и его многострадальной Бейлки. Книга завершается смертью Голды и “переездом” Тевье:

Чего уж там вокруг да около ходить – мы, евреи, самый лучший, самый умный народ. “Mi ke’amkho yisro’eyl goy ekhod”, как сказал пророк, – разве можно сравнить гоя с евреем? Гоем всякий может быть, а евреем родиться надо. “Ashrekho yisro’el” – выходит, счастье мне привалило, потому как иначе разве узнал бы я, что это такое – быть бездомным и скитаться по свету, не зная, где можно голову приклонить две ночи кряду?[477]