Эрдейский поход

Волкодлак дёрнулся, метнулся влево.

Опоздал.

Достали в прыжке.

Конрад!

Оборотня атаковал тевтон, чудом усидевший в своём высоком седле. Чудом разглядевший со спины рослого боевого коня нечисть в тёмных густых зарослях. Чудом распознавший маневр отскочившего в сторону полузверя.

Тяжёлый наконечник на длинном толстом древке ударил сверху и сбоку. Наконечник — с серебряной насечкой, древко — стругано из осины… И трепещущий флажок-банер.

Рыцарское копьё переломилось. Где-то посерёдке. Но прежде — надёжно пригвоздило оборотня.

Обе задние ноги твари — перебиты. Проткнувшее их копьё — глубоко в земле. Зубастая нечисть бьётся как щука на остроге. И душераздирающий вой-вопль, от которого кровь в жилах обращается в лёд, оглашает окрестности. Вероятно, это больнее, чем просто царапнуть когтями по серебрёной кольчуге и скользнуть шкурой по насечке клинков.

Нет, волкодлак не издох, но теперь он был беспомощен, и неопасен. Сталь и серебро, прошедшие сквозь плоть твари, оставили большую рваную рану, а осина вытягивала из оборотня-подранка последние силы.

Волкодлак дёрнулся ещё раз, другой. Замер. Вой стал тише, жалобнее. Затем сменился визгом. Перешёл в скулёж. А после — в стон. В почти человеческий… в человеческий. Да, так стонут не звери — люди. Или нечисть, которой подвластно принимать человеческий облик.

Оборотень скорчился, свернулся калачиком вокруг копейного обломка. Сразу видать — боится даже шевельнуться, опасается лишний раз потревожить жгучую рану в ногах. Но всё же что-то происходило с ним, с этим неподвижным стонущим по-людски волкодлаком. Что-то…

Всеволод понял: оборотень обращался! Из звероподобного ночного демона в человека. Вслед за голосом он изменял облик.

Ох, и премерзкое же это было зрелище!

Сначала грязным мохнатым и рваным чулком поползла шкура с неестественно вывернутых, проткнутых копьём и часто-часто, мелко-мелко подёргивающихся ног. Потом наступил черёд длинных когтей. Когти вползали в бледнеющую и усыхающую на глазах плоть, обращались в пальцы с давно нестриженными загнутыми жёлтыми ногтями…

Конрад соскочил с седла. Отпустил перепуганного коня. Сбросил шлем-горшок. С мечом наголо подошёл к раненной твари. Но рубить не спешил. Просто стоял. Просто смотрел, как мучается волкодлак.

Дружинники подбирали и заново зажигали факелы. Подтягивались к раненной твари, светили огнём, заглядывали через плечо. Качали головами. Все — с оружием. На некоторых ратниках была кровь.

— Нечего пялиться, — буркнул Всеволод. — Всем строить круг!

Мало ли что ещё таится там, в ночи…

— Убитых и раненных — в середину. Коней, что не сбежали — туда же. Остальных после искать будем.

Дружинники быстро восстановили порушенный строй, огородились щитами и факельными огнями. Воины носили и клали на траву мёртвых. Перевязывали раненных. Успокаивали оставшихся коней.

Пятерых ратников сегодня потеряли, — быстро произвёл нехитрый подсчёт Всеволод. — Троих — навсегда. Ещё двое — в беспамятстве лежат и не понять, выкарабкаются ли. Остальные, слава Богу, отделались царапинами. С конями — хуже. Семеро задрано и покалечено. Десятка три разбежалось. А может, и больше. Если утром не найти — скверно.

Да, проклятый волкодлак наделал делов.

Всеволод подошёл к тевтонскому рыцарю, стоявшему над поверженной нечистью. Негромко спросил, по-немецки:

— Ты тоже видишь в темноте, Конрад?

А иначе как бы германец достал оборотня копьём?

— Я ведь говорил тебе, что прошёл то же посвящение, что проходил и ты, русич.

Сакс тоже ответил по-немецки. Правда, отвечал он, даже не подняв глаз на собеседника. Всё его внимание по-прежнему было сосредоточено на волкодлаке.

А прибитая к земле тварь уже походила на человека куда как больше, чем на зверя. Шерсть, правда, не опала полностью, и ещё скрывала голое тело, но лапы, определённо, были теперь руками. И ногами.

Тварь лежала на боку. Копьё вошло под самое седалище, разорвав обе ляжки. Рана — большая и сильно кровоточит. Кровь — темнее, чем у человека, но и не вовсе чёрная, как должно быть у упыря — заливает и ноги, и срам. Не мужской — женский.

И на мохнатом ещё торсе — высохшие отвислые груди.

— Баба, — поразился Всеволод. — Зачем она обращается в человека?

— Серебро жжёт нечисть, а осина вытягивает из неё последние силы, — всё так же, на своём родном языке, объяснил Конрад. — В человеческом облике боль от серебра и осины не столь мучительна. В человеческом облике вервольфу легче переносить такую боль. Ну и ещё…

— Что?

— Думаю, тварь хочет нас разжалобить. Надеется — пощадим.

— Пощадим? — свёл брови Всеволод.

— Ты хочешь этого, русич? — звук сухой немецкой речи в ушах. И взгляд — глаза в глаза. Вот теперь Конрад смотрел не на волкодлака, на него.

Всеволод огляделся. Растерзанные кони, израненные люди. Неподалёку лежат двое дружинников. Под открытыми шлемами — кровавая каша вместо лица. Без глаз, без зубов с белеющей костью черепа. А там вон, дальше, тот, который без головы.

— Nеin, — на немецкий вопрос Всеволод ответил по-немецки же, — Нет.