Эркюль Пуаро

– Bon Dieu знает, что я стараюсь сделать! Не надо было вам ехать в это путешествие.

– Я сама жалею, что поехала. Все было так страшно. Но... скоро все кончится.

– Mais oui – mais oui.

– Саймона положат в больницу, наладят за ним уход – и все будет замечательно.

– Вы рассуждаете как ребенок: «И стали они жить-поживать...»

Она густо покраснела.

– Поверьте, мосье Пуаро, я не имела в виду...

– «Об этом не время думать». А вы не слышите лицемерия в этих словах? Ведь в вас частица романской крови, мадемуазель. Вы примете действительность и без прикрас. Le roi est mort – vive le roi![127] Солнце зашло – и вышла луна. Ведь так?

– Вы заблуждаетесь. Просто он жалеет меня, страшно жалеет, потому что знает, каково мне жить с мыслью, что я причинила ему столько зла.

Он взглянул на нее насмешливо – и с каким-то еще чувством.

Чуть слышно он бормотал себе под нос:

La vie est vaine:
Un peu d'amour,
Un peu de haine...
Et puis – bonjour!

La vie est brève;

Un peu d'espoir,
Un peu de rêve...
Et puis – bonsoir![128]

Он вернулся на палубу. Там уже вышагивал полковник Рейс, сразу его окликнувший:

– Пуаро! Отлично. Вы-то мне и нужны. У меня появилась одна мысль.

Взяв Пуаро под руку, он увлек его за собой.

– Дойл обронил слова, на которые я тогда не обратил внимания – что-то насчет телеграммы.

– Tiens, c'est vrai[129].

– Может, там пусто, но не бросать же на полпути. Ведь – два убийства, дружище, а мы все еще бродим впотьмах.

Пуаро замотал головой:

– Не впотьмах. Уже светло.

Рейс заинтересованно взглянул на него:

– Есть какое-нибудь соображение?

– Уже не соображение: уверенность.

– С какого же времени?

– Со смерти горничной, Луизы Бурже.

– Ни черта не понимаю!

– Между тем все ясно, мой друг, – совершенно ясно. Но какие трудности, шероховатости, осложнения! Над такими людьми, как Линнет Дойл, со всех сторон схлестываются ненависть и зависть, злоба и алчность. Словно туча мух – и гудят, гудят...

– Но вы думаете, что знаете? – Собеседник смотрел на него с любопытством. – Без уверенности вы не скажете. А я, честно говоря, ничего впереди не вижу. Какие-то подозрения, конечно, есть...

Пуаро встал и выразительно сжал руку Рейса.

– Вы великий человек, mon colonel[130]... Вы не говорите мне: «Скажите, о чем вы сейчас думаете?» Вы знаете, что, если бы я мог сказать, я бы сказал это. Но еще многое надо прояснить. Поразмыслите, однако, в направлении, которое я укажу. Там кое-что есть... Есть заявление мадемуазель де Бельфор о том, что кто-то подслушивал наш с нею ночной разговор в Асуане. Есть заявление мосье Тима Аллертона относительно того, что он слышал и что делал в злосчастную ночь. Есть знаменательные ответы Луизы Бурже на наши вопросы сегодня утром. Есть то обстоятельство, что мадам Аллертон пьет воду, ее сын – виски с содовой, а я – вино. Прибавьте к этому два пузырька с лаком для ногтей и пословицу, которую я тогда вспомнил. Теперь мы подходим к самому загадочному в этой истории – к тому, что револьвер завернули в простой носовой платок, потом в бархатную накидку и выбросили за борт...

С минуту помолчав, Рейс покачал головой.

– Нет, – сказал он, – не улавливаю. Смутно понимаю, к чему вы меня подталкиваете, но ухватить не могу.

– Ну да, да. Вы видите лишь половину истины. И запомните: мы должны все начать сначала, поскольку наше первое представление было ошибочным.

Рейс скривился:

– Дело привычное. Работа детектива, думаю я частенько, в том и состоит, что бракуешь начатое – и начинаешь сначала.

– Верно, верно. А некоторые не понимают этого. Придумывают теорию – и к ней все подстраивают. Если какой-нибудь незначительный факт не подходит, они его отбрасывают. При этом важны как раз неподходящие факты. Мне все время казалось важным то обстоятельство, что с места преступления пропал револьвер. Я понимал, что это не случайно, но вполне осознал это лишь полчаса назад.

– А я до сих пор не понимаю.

– Поймете! Вы, главное, думайте в том направлении, что я подсказал. А теперь давайте разбираться с телеграммой. Если, конечно, не будет возражать герр доктор.

Доктор Бесснер еще не остыл. Открыв на стук, он нахмурился:

– В чем дело? Вы опять хотите видеть моего пациента? Это неразумно, говорю вам. У него жар. Он возбудился сегодня более чем достаточно.

– Мы зададим только один вопрос, – сказал Рейс, – только один, обещаю вам.

С недовольным ворчанием доктор отступил, и они вошли, сам же он, брюзжа под нос, протиснулся в дверь.

– Я вернусь через три минуты, – сказал он, – и тогда вы уйдете – категорически!

И его тяжелая поступь стихла на палубе.

Саймон Дойл переводил вопросительный взгляд с одного на другого.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.