Ермак

— Пуст Искер. батька! Сквозь прошли, — безлюдно. Сбег хан Кучум со своего куреня!

Атаман снял шелом, перекрестился:

— Ну, браты, недаром пролита кровь, не внапрасную маялись, — решилась наша доля!

— Слава батьке! Любо нам! — закричали казаки.

Ермак повел густой бровью:

— Не то слово, браты. Хвала всему воинству, казацкому терпению. Оно сломило ворога! Вперед, браты, в Искер!

Затрубили трубы, запели свирели, тонко подхватили жалейки.

Вешним потоком забурлило войско, — двинулось к мосту. Широко распахнуты тяжелые, окованные узорчатым железом ворота, за ними — кривая улица. Молчат сторожевые башни, тишина таится в переулках. И вдруг все разом наполнилось русским говором.

Сотня за сотней тянулись казаки к площади, на которой высился тонкий, как игла, минарет с золотым серпом полумесяца.

Дома унылы, настежь распахнутые двери хлопали на ветру. У порогов в грязи валялся второпях брошенный скарб. У сараюшки лежал большой верблюд, покинутый хозяином. Тоскливыми большими глазами он провожал казаков.

Искер невелик, грязен. Улица ручейком влилась в площадь. Кругом мазанки, строения из больших кирпичей. Посредине, подле минарета, большой шатер, крытый цветным войлоком и коврами. Вокруг ограда, расцвеченная затейливыми узорами. На длинном шесте, над шатром, раскачивается белый конский хвост. Вот и курень хана Кучума!

Отсюда с большой высоты открывается широкий необъятный простор. Среди холмов и лесов на восток уходит дорога. Ермак вздохнул полной грудью и сказал:

— Сбылось, браты, желанное. Никому не сдвинуть нас отсюда, и николи не зарастет путь-тропа в сибирскую сторонку. Отныне и до века стоять тут Руси! — твердым и смелым взором Ермак обвел Искер и всю сибирскую землю вокруг — и ту, что виделась, и ту, что нельзя было рассмотреть никакому глазу, — так далеко она простиралась, но которую почувствовал каждый за широким взмахом его руки.

Ермак и атаманы приблизились к ханскому шатру. Под их коваными сапогами хрустели обломки битой посуды и цветного стекла. Вместе с глиняными черепками валялись осколки редких китайских ваз из разрисованного фарфора. Убегая, хан в злобе разбивал о камни все, что попадалось под руку.

— Гляди, батько, что живорез наробил! — возмущенно выкрикнул Иванка. — Ух, ты!

Ермак поднял глаза, и лицо его стало злым и сумрачным. Перед шатром тянулся ряд кольев, на острия которых были надеты почерневшие головы с выклеванными глазами. На тыну каркал ворон. Атаман вгляделся в мученические лица.

— Остяки да вогулы! — признал он. — За что же смерть приняли? Ах, лиходей!

Полный гнева, Ермак сильным движением сорвал полог и вошел в ханский шатер. За ним последовали атаманы. Сумрак охватил их. Узкие оконца, затянутые бычьими пузырями, скупо пропускали свет. Затхлый воздух был пропитан тяжелым запахом лежалых кож, сырого войлока, тухлого мяса. Посреди шатра, на глинобитном возвышении, темнел погасший мангал, в деревянных шандалах торчали свечи из бараньего сала. Атаман высек огонь и зажег их. Трепетное пламя осветило обширный покой, увешанный коврами и струйчатыми цветными материями. Как зеленые морские волны, спускались сверху шелковые пологи. На пестрых коврах и толстых циновках, заглушавших шаги, валялись пуховики, подушки. Темным зевом выделялся большой раскрытый сундук. Подле него опрокинутые ларцы, из которых просыпались серебряные запястья, оборванные бусы из лунного камня, гребни из моржовой кости. Тут же валялся бубен. Иванко задел его ногой, и серебряные колокольчики издали нежный звук.

Матвея Мещеряка влекло другое — он отыскивал зерно, крупу, но в шатре, за пологами, хоть шаром покати. На яркой скатерти серебряные тарелки с обглоданными бараньими костями и застывший плов. В углах горы рухляди. Дрожащими руками Матвей стал жадно перебирать ее.

— Ох, и рухлядь! Полюбуйся, батько!

Тут были густые соболиные шкурки, будто охваченные ранней серебристой изморозью, голубые песцы, редкие черно-бурые лисы и дымчатые белки. И всё легкие, мягкие, под рукой ласково теплели. Перед казаками лежало целое сокровище, но что с ним делать, если не было хлеба?

Иванко Кольцо небрежно развалился на ханском троне, отделанном резьбой из моржовой кости, малиновым бархатом и золотом. По сторонам поблескивали серебряные курильницы, распространявшие еле уловимый сладковатый аромат.

— Эх, и жил бардадын! — с презрением выкрикнул казак. — Небось, перед ним бабы нагие плясали. Фу, черт!..

Он осекся под строгим взглядом Ермака.

— Будет тебе о женках думать! — с укоризной сказал атаман. — Гляди, ведь сивый волос на висках пробивается.

— Ранняя седина не старость, батька! — не унывающе откликнулся Кольцо. — Седой бобер на Москве в дорогой цене ходит. Эхх!..

Атаман недовольно хмурился: не нравилось ему жилье Кучума. Не таким он представлял себе Искер.

— Мещеряк, — позвал Ермак соратника, — перечти добро ханское и сбереги, а сейчас — пир казачеству!