Ермак

Ермак не тратил попусту время. Просыпался он на синем рассвете, когда по оврагам и на Иртыше еще лежала мгла и серой овчиной ворочались густые, непроглядные туманы. Вода в глиняном рукомойнике замерзала. Атаман сбрасывал с себя рубаху и выбегал на бодрящий мороз. Кряхтя и поеживаясь, он растирал на мускулистой волосатой груди комья жгучего снега. Тело от этого загоралось огнем. Умывался нежной порошей и крепко обтирался грубым полотенцем. Свежий, ядреный, он кричал дозорному на вышке:

— Бей побудку!

Казак хватался за веревку и звонил в колокол.

В Искере начиналось движение; из труб тянулись синие дымки, скрипели ворота, переругивались казаки. После еды торопились кто куда: одни рубили часовню Николе угоднику, другие строили амбарушки для сбереженья мерзлой рыбы и рухляди, третьи спешили на рыбные промыслы. Матвей Мещеряк отыскивал плотников, рыбаков, солеваров. Надумал батько на Ямашском озере заложить варницы.

За Искером пробуждалось Алемасово: гончары охлаждали обожженные, звонкие горшки, кузнецы ковали топоры, сошники, — всем находилось дело.

Бирючи Ермака выкликивали в Алемасове мастеров, — звали жечь уголь, искать серый и селитренный камень для порохового зелья, добывать руды.

Зима пала сугробистая, но казаки не голодали. Одно докучало — нехватка хлеба.

Шестого декабря, на Николу зимнего, дозорный заметил — бегут к Искеру олешки, ветер донес крики погонщиков. Немедля дали знать Ермаку. «Неужто князец Бояр опять жалует?» — подумал он, но мысли его перебил веселый окрик дозорного:

— Ой, батька, еще князьцы к нам жалуют!

К искерским воротам подъехали полсотни нарт, груженных добром. Олени сгрудились, и Ермаку казалось — не рога их, а лес колышется сухими ветвями.

Прибыли два князьца: Ишбердей из-за Ескальбинских болот и друг его Суклем — с речки Сукома, впадающей в Тобол.

Князьцы чинно поклонились Ермаку. Оба были в расшитых белыми шкурками малицах, пушистые совики отброшены на спину. Волосы на голове заплетены косичками. Глаза темные, пытливые. Держались князьцы важно, но с плохо скрываемой тревогой поглядывали на казаков.

Принял их Ермак с воинскими почестями и провел в Кучумов шатер. Они потоптались, помедлили у порога, — обычай их требовав показать, что они сильны и нисколько не утомились в пути.

Атаман усадил их рядом с собой на горнее место: одного — справа, другого — слева. Ишбердей был маленький, худенький, держался тихо. Суклем тонок, строен и высок.

— Я не ходил с Кучумом против тебя, моя совесть чиста. Хочу тебе нести ясак! — прямодушно сказал Ишбердей Ермаку.

— Много ли брал с тебя хан? — пытливо взглянул на него Ермак.

Ишбердей сердито усмехнулся:

— Кучум безмерно жаден: брал ясак и за старых, и за увечных, и за мертвых. Соболей бирывал с пупками и хвостами, а лисиц с передними лапами, а мы те пупки, хвосты и лапы купцам сбываем за добро. Так ли будет теперь?

— Так не будет теперь! — твердо пообещал Ермак. — По силе возьму с тебя ясак за обереженье покоя твоему народу. С охотника и зверолова много брать не положено, им самим жить надобно, не так ли?

— Так, — поклонился Ишбердей и взглянул на князьца Суклема. И тот важно качнул головой: — Так!

Ермак вдруг выпрямился и крикнул:

— Осман, сколько по биркам числится долга за князьками?

Татарин по-своему ответил атаману. Тот нахмурился, соображая что-то, и после раздумья сказал князькам:

— Так-то правдиво, а пошто таитесь и не все сказали? — строго спросил он.

Ишбердей и Суклем опустили глаза, застыли, а Ермак продолжал:

— Вот ты, Ишбердей, в прошлом годе ясака по своей землике недодал Кучуму: шесть сороков соболей, да два ста с половиной сороков белок, да песков, да бобров, да лисиц шубных.

— Ой-я-яй, — горестно закачал головой князек. — Ты все видишь, все знаешь, русский батырь. Зверь прошлый год уходил из моей волости, плохо было. Пусть дохлая ворона выклюет мне глаза, если я вру.

— Ладно, — покладисто сказал Ермак. — Я не жила, не жадный, старого долга тянуть с тебя не стану, а ныне плати ясак сполна.

Ишбердей заулыбался:

— Ты хорошо судил, справедливо. Буду шерть давать.

Ермак похлопал его по плечу:

— Дружить будем?

— Я на Русь с луком никогда не ходил. Я всегда дружить буду! — обрадовался князек.

— Ну, а ты чего молчишь? — обратился атаман к Суклему.

Князек заюлил глазами:

— Рыбы в реке меньше ловил, зверя мало-мало. Я с Кучумом ходил, и много людей побили твои воины, а многие померли. Если вру, не встать мне с этого места.

— Будешь служить и прямить мне, облегчение дам тебе и твоему народу. Я не помню худого. Что с Кучумом ходил — забыто. Но ежели казаков обидишь, зло им учинишь или ясак утаишь, — пеняй, князь, на себя, пошлю на твою землю огонь да острую саблю гулять.

— Хорошо, шибко хорошо. Буду шерть давать.

Они вышли из шатра. Казак зарубил бродячего пса, а саблю поднес Ермаку. Атаман велел князьцам поклясться. Они клялись и целовали облитую псиной кровью саблю. Для подкрепления шерти порубанную собаку разложили по сторонам дороги и посредине прошли князьцы.

Ишбердей сказал Ермаку: