Ермак

Солнце склонилось за березовую рощу и скоро упряталось за окоем, — осенний день короток. Сизые тучи пологом укрыли небо. Казаки ушли.

Уткнувшись в подушки, Сузге плакала. Служанка нашептывала ей слова утешения, но она гнала ее прочь.

С рассветом снова к воротам Сузгуна подобрался Иван Кольцо.

— Пусти к царице, — умолял он служанку.

За нее ответил сеид:

— Здесь Сузге, — моя ханша. Если ты ее погубишь, будет месть!

Они долго состязались в споре, но казаки не полезли на тын. Негодуя и пересмеиваясь, они ушли.

Сузге лежала молча. На уговоры сеида она с тоской вымолвила:

— Не вергуть больше Кучуму Искер! Маметкул пропал. И он… батырь, не придет сюда…

На третий день на Сузгун поднялся Иванко Кольцо и молчаливо, угрюмо уселся перед тыном. Сеид выставил из-за остроколья бороду и прокричал:

— Слушай, эй, слушай, джигит! — голос его прозвучал печально. — Прекраснейшая из жен хана Кучума, блистательная и вечно юная Сузге повелела!

Казаки повскакали, глаза Иванки вспыхнули радостью.

— Сказывай, что повелела? — заторопил он. — Да не бойся, не тронем тебя, старец!

Сеид высунулся из бойницы, поднял вверх руки и взмолился:

— На то воля аллаха, да простит он ей земное прегрешение! Царица хочет, чтобы не трогали и не пленили ее слуг, дали бы им ладью и обид не чинили.

— Пусть плывут с богом, — с готовностью согласился Кольцо. — А царица как?

— Аллах рассудит вас! Она даст знак, и тогда идите в Сузгун. О горе, всемилостивый, о, аллах да пошалит Сузге! — Седая голова в чалме исчезла за острокольем.

— Стой, старец! Скажи, когда то сбудется? — выкрикнул Иванко. — Челн на Иртыше будет ноне…

— На заре приходи, — отозвался сеид. — Так угодно ей.

«Обманет или впрямь ворота откроет?» — в смятенье подумал Иванко, никогда ни одна женщина не была ему такой желанной, как сейчас Сузге. И вдруг опасение охватило казака: «А что, ежели уйдет к Ермаку?» Ревность и смута сжали его сердце. Он приуныл и долго сидел в раздумье у войсковой избы, не замечая ни людей, ни атамана, который взывал к нему:

— О чем закручинился, казак?

На Иванку уставились серые пронзительные глаза Ермака. Трудно было скрывать свое душевное волнение, по Кольцо сдержался и подумал: «Если к батьке уйдет, не трону, ему можно! К другому сбежит — зарежу ее!».

День догорал в осенних туманах. Холодный прозрачный воздух неподвижен. В тайге поблекли золотисто-оранжевые цветы листопада. Опаленные инеем, травы прижались — к земле. Затих Искер. Только на вышках зычно перекликались дозорные. Звездная ночь простерлась над Иртышом, над холмами — над всей сибирской землей.

В эту пору на заветном холме Сузге пела печальные песни и кротко шутила с приближенными. Рабыни открыли большой окованный сундук и ларцы, извлекли лучшие наряды и чудесной игры самоцветы и начали обряжать ханшу. Они расчесали ее иссиня-черные косы, промыли их в розовой воде, и долго, очень долго растирали прекрасное упругое тело, смазывая его благовонными маслами. В ожидании выхода ханши, в большом шатре, на горке подушек, восседал сеид. Он вздохнул и сейчас же упал ниц: в шатер вошла Сузге.

— О, божественная! — возопил в восторге сеид. — Ты сверкаешь, как чистая река утром, а глаза твои — не-.меркнущие звезды.

Сузге и в самом деле была хороша. Высокая и гибкая, в царственных одеждах, сверкавших при каждом ее шаге, и с детски нежным лицом, на котором призывно рдел ее маленький пунцовый рот и печально светились большие черные глаза, она была воплощением юности и чистоты. Красота ее казалась необычной, потому что в ней странно сочетались и радость жизни и глубокая печаль.

Сузге грустно улыбнулась.

— Сегодня мой праздник, сеид! — сказала она. — И ты увидишь мой танец невесты.

— О, Сузге, прекрасная царица, трудна тебе эта ночь, — бежим с нами. Мы оденем тебя джигитом и укроем в ладье.

Красавица отрицательно повела головой:

— Нет, я не уйду с вами. — Сузге всплеснула ладонями, и на зов вбежала Кильсана. По знаку ханши служанка начала бить в бубен. Мелодично зазвенели нежные бубенчики. Вскидывая руками, как лебедиными крыльями, Сузге медленно пошла по кругу, тихая улыбка озаряла ее лицо. Движения ее становились быстрее, маленькие ножки еле касались ковра, но глаза — так, видно, нужно — были целомудренно опущены вниз.

Сузге плясала печальный танец. Не блестят, как всегда, звездами ее глаза — тоска в них и обреченность. Даже яркий, как лепестки розы, рот — и тот горит теперь сухим огнем. И не могут ни наряды, ни пленительная улыбка скрыть того, что на сердце Сузге. Сеид стар, слишком опытен, чтобы не разгадать всего. По морщинистым щекам старца потекли слезы.

Сузге нахмурилась, сердито топнула ножкой:

— Как смеешь ты раньше времени оплакивать меня!

Сузге на мгновение замерла и вдруг повалилась на подушки и зарылась в них лицом; обнаженные смуглые плечи ее затрепетали от плача. Сеид вскочил, подбежал и склонился над ней.

— Уйди, уйди! — горестно закричала Сузге. — Не думай, что я слаба. — Она брезгливо поморщилась. — Прочь отсюда!