Ермак

Ермак пытливо уставился в сподвижника. Кольцо не опустил взора… Стоял он бледный, унылый, как осенний ковылушка в поле. Поверил ему батько, что чист он в этом деле.

— Да-а, — в раздумье вымолвил атаман. — Могутная женка была. Мир ее праху! — Ермак покачал головой, постоял и, понурившись, медленно побрел в избу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Сибирь — суровая землица. Безгранична, дика и хмура! Дремучие, неисхоженные леса, буйные многоводные реки, горы, богатые рудой, и простер. Зима легла тут сразу, — сковала реки и озера, застудила лесины, навалила кругом глубокие рыхлые снега-сугробы Целыми днями от Студеною моря задувает пронзительный сиверко. От ядреных морозов захватывает дыхание, а на глаза навертываются слезы Жили казаки в рубленных теплых избах, которые в ряд вытянулись на юру Многие приютились в землянках и чумах, в которых беспрестанно пылал в чувалах синий огонь и согревал тело. Воины оделись в шубы да в меховые треухи Ели конину, мороженую рыбу, а хлебушко давно вышел. Жилось трудно, неспокойно. В степи и на перепутьях бродили Кучум и Маметкул. Они поднимали татар-сибирцев на войну, подстерегали казаков на рыбном промысле, в пути и на становищах. За Сибиркой-рекой, на погосте, с каждым днем прибавлялись кресты. — под ними тлели казацкие кости.

Хмурые повольники поговаривали между собой:

— Шли за добычей, за драгоценней рухлядью, кровь казацкую проливали в удалецком походе не жалеючи, а сейчас избы срубили крепкие, смоляные — навек! Неужто навсегда надумал Ермак осесть тут, на холодной землице?

— Эх, Сибирь — глухая дорожка!

— Кругом пусто и бесхлебица!

Ружейные припасы и зелье на исходе, нем только будем воевать кучумовцев?

— Ни свинца, ни железа!..

Ермак чутьем и по глазам догадывался о беспокойстве среди братов, да и сам пребывал в тревоге. Все ночи напролет ворочался и озабоченно думал: «А дальше как жить?».

В темные, волчьи ночи атаман выходил иногда под звезды. Холодное слюдяное небо, вдоль Иртыша с воем стелется поземка, а на городище ветрено, мрак, безмолвие. Чужой край…

Но в сердце поднимается иное, горячее чувство, — радостное сознание большого совершенного дела. Догадывается Ермак, что распахнули казаки дорогу на великий простор для всей Руси. И земля, которая ныне лежит перед ним, засыпанная снегами, овеянная жгучими северными ветрами, теперь своя, родная. И нельзя ее, выстраданную, оставить, нельзя уйти отсюда. Прежде смутная, туманная думка теперь стала дорогой явью.

«Не для того я пестовал вольницу и сделал ее железным войском, чтобы в Сибирь вести за зипунами! — думал он. — Не вернуться теперь к прошлому. Быльем поросло оно. Для Руси, для простолюдина русского старались. Нельзя святое дело рушить!»

От этих мыслей на сердце теплело. Ермак возвращался в избу и, как домовитый хозяин, продолжал свои думы. «Побольше надо скликать сюда сошных людей да ремесленников: ковачей, гончаров, плотников, шубников, пимокатов, кожевников. Терпеливым трудом да хлебопашеством надо закрепить за Русью Сибирь. Звать потребно в эту сторонушку олонецких, мезенских, новгородских да камских ходунов, — они глубоко пустят надежные корни! Никакая сила не изничтожит их! Русский пахотник — рачительный трудяга на земле. Он любое поле поднимет, дом себе отстроит и дебри обживет. Не можем мы жить сами по себе, на особицу, а Русь в сторону!»

С этой мыслью он и созвал в сизое декабрьское утро атаманов к себе в избу Явились Иванко Кольцо, Иван Гроза, Матвей Мещеряк, седоусый Никита Пан и вспыльчивый, неугомонный Богдашка Брязга. Вошли шумно, с шутками расселись на скамьях. Каждый из них украдкой поглядывал на Ермака, ожидая его слова, но тот молчал, пытливо всматривался в лица атаманов, стараясь угадать их думки.

Примолкли и атаманы. В этом молчании сквозило недовольство Но все знали Ермакову силу и пока сдерживались. Первый сорвался Богдашка и вызывающе выкрикнул:

— Что молчишь, батька? Зашли в край света, а дале что будет?

Ермак не торопился отвечать. Под его взглядом Брязга присмирел. Атаман уставил серые глаза в Ивана.

— Ну, а ты как мыслишь, Гроза? — спросил он.

Много видал на своем веку казак, слава его гремела от Перекопа. Безжалостно относился Гроза к татарам, купцам, царским ярыжкам Сухое, с красными прожилками, лицо его темнело, если попадался ему вековечный недруг. «Молись богу, смерть пошлю скорую!» — обычно говорил он врагу и одним взмахом сабли срубал голову. Но справедлив и верен был с товарищами казак.

На слова Ермака Гроза резко ответил:

— А мыслю я так, батько. Перегоревать зиму, а весной пожечь, разорить все до камушка и на Дон вернуться!

Брязга горячо подхватил:

— Вот это истинно! Проведем зимушку, оберем всю рухлядь и на струги. Ух, и поплыли! — Его ноздри затрепетали, словно почуяли свежий ветер речных стремнин.