Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Говорят и пророчествуют, что Ты придёшь и вновь победишь, придёшь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех… Но я тогда встану и укажу Тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред Тобой и скажем: «Суди нас, если можешь и смеешь». (FK, 346)

Поэтому Инквизитор готов послать на костёр Христа, виновного в том, что он недостаточно любил людей. Но Узник, по-прежнему молча, приближается к старому инквизитору и целует его в «бескровные уста». В этом поцелуе – признание мук того, кто хочет любить этот мир, так как знает, что нет ничего за его пределами, и того, кто хочет в этом мире избавить людей от зла. И тогда Великий Инквизитор отворяет двери темницы «и выпускает его на «тёмные стогна града». Пленник уходит» (FK, 350). Воротившийся Христос уходит на «тёмные стогна града», поскольку знает, что зло и страдание мира не искупимы, но могут быть только разделены, оставаясь среди людей, в мире. Это тот Христос, который показан нам в Легенде о Великом Инквизиторе – Христос, пришедший, чтобы напомнить людям об их страдании, их неизбежной смертности, это не Христос Спаситель.

Именно значение этого молчания Христа Алёша, кажется, до конца понимает, когда в момент прощания целует своего брата. Однако речь не идёт о «литературном воровстве», как говорит Иван. Дело в том, что Алёша признал, как уже сделал старец Зосима в отношении Дмитрия, неискупимость страдания человека – то есть понял, что никакой смысл не способен извне «уничтожить» бессмысленность мира, но наоборот, что это страдание и эта бессмысленность не должны быть уничтожены, поскольку именно они и делают человека человеком. Поэтому старец и отправляет Алёшу пребывать в миру, так же, как Христос уходит на стогна града. И только среди людей, в грохоте мира, можно услышать «молчание». Речь не идёт о том, чтобы искупить страдания, но чтобы помнить о них. В словах Христа в момент смерти выражается осознание того, что для страдания, конечности и бессмысленности не существует искупления, и именно это осознание необходимо сохранить и сберечь в своей памяти, так как только согласившись пребывать в мире, прожить до конца бессмысленность, можно ощутить потребность в смысле.

То есть, для Достоевского не в произведении – посредством красоты – происходит осуществление смысла; смысл может быть дан только в бессмысленности мира и жизни: именно это Лукач утверждал в Рукописи о Достоевском. В одном из эпизодов Идиота нигилист Ипполит спрашивает у князя Мышкина: «Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасёт «красота»?… Какая красота спасёт мир!» (I, 470). Ипполит не принимает идеи, что мир может спасти красота, так же, как и отвергает то, что он может обрести искупление. Вопрос в том, что красота парадоксальна: она спасает и в то же самое время должна быть спасена. Как говорит Мышкин: может спасти, и может погубить. Дмитрий тоже осознаёт это:

Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречья вместе живут… Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. (FK, 144)

И ещё: «Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» (там же).

Всё же остаётся фактом, что зрелище человеческого страдания таково, что никакая красота, никакое искупление не может затмить собой «безобразие» мук, существующих в мире. Вот почему красота, которая спасёт мир, не должна иметь ничего общего с всеобщим примирением. Красота сможет спасти, если явит потребность абсолюта, смысла, и только пройдя через безобразное зрелище творящегося в мире зла, – ведь только конечное, которое существует во времени, и которое должно быть избавлено от необходимости в искупительной вечности, может ещё испытывать изумление перед тем, «что» есть этот мир.

Глава третья Кафка: приговор произведению

7. От Достоевского к Кафке