Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Если герои романа девятнадцатого века борются за то, чтобы смысл, целостность, восторжествовали над бессмысленностью мира (мира, оставленного богом), – то Достоевский улавливает смысл в самом сердце бессмысленности. Для человека Достоевского всё является в одно и то же время и смыслом, и бессмысленностью. Поэтому у Достоевского спасение лежит в крайней степени унижения. Любая попытка объяснить для себя героя, найти в нём и его поступках какую-то связную логику, бесполезна: не существует какого-то взгляда «извне», отличающего смысл от бессмысленности, благодаря которому герой, а вместе с ним и читатель, мог бы видеть и рассматривался бы сам, преодолевая, таким образом, лежащую в своей основе парадоксальность; равно как герою не предлагается никакой возможности познать себя, никакого понимания своих внутренних мотивов. В самом деле, эти мотивы возникают без всякого объяснения, которое могло бы связать их один с другим, и этим дать их понимание и оправдание: нет, они даются «катастрофически». Отсюда – отсутствие в произведениях Достоевского тех «предпочтительных моментов», периодически возникающих у Пруста, в которые жизнь сознания проявляется как целостность, истина и сущность.

Кафка идёт ещё дальше. Нет никакого смысла внутри бессмысленности, никакой катастрофический случай теперь уже не может спасти. Катастрофа уже произошла, и лишила нас самой возможности распознать бессмысленность и то, как её преодолеть, борясь с ней изнутри. Парадоксальность существования, самого факта появления в этом мире, не может спасти, но может только приговорить. В романах Кафки герои лишены всякой собственной идентичности; их настоящее не является результатом прошлого, и поэтому не оправдано и не подлежит оправданию: это просто данность. Поэтому, как в двух великих романах – Процесс и Замок, у них нет имени – имени как знака удостоверения собственной личности – но только инициал, К. И таким образом герой, которого нельзя даже опознать в его индивидуальности, видит перед собой события, следующие без всякой связи одно за другим, следствия, которые даются без причин, всё большее количество знаков, не превращающихся в единый язык. В этом смысле можно уловить сходство, и вместе с тем различие, между Достоевским и Кафкой, и их окончательный отрыв от романов девятнадцатого века.

Бессмысленность у Кафки – это незримый бог, deus absconditus, и как таковая она не может быть ни видима, ни узнана. Не случайно его герои, два К., продолжают верить, что мир рационален, логичен и человечен. Более того, стремление исключить бессмысленность – это именно то, что характеризует этих персонажей. Сама невозможность постичь её приводит к возникновению у Кафки бессмысленности: невозможное превращается в действительность, без того, однако, чтобы его было возможно узнать в его непреодолимой данности. Узнать его – стало бы условием движения в сторону смысла. Это то, что сделают его современники, в том числе Альфред Кубин, герой которого полагает обрести человеческое в стране грёз. Но для Кафки это было бы инволютивным движением. Отсюда – гигантская пропасть, отделяющая Кафку от Сартра, который заставляет проделать Рокан-тена – главного героя Тошноты – обратный путь: «абсурд», осознаваемый им в итоге как универсальный образ существования человека и мира, становится для него принципом и двигательной силой освобождения.

У Кафки бессмысленность утверждается, поскольку герой отказывается признавать её: не допуская, что можно быть арестованным без причины, Йозеф К. продолжает верить в ту логику, которая обнаружит всё своё бессилие против аполога Перед законом. Таким образом, творчество Кафки представляется окончанием прустовских Поисков, ведь это – окончание всяких «поисков». Мы уже находимся за пределами Теории романа Лукача, даже если именно в ней и даются предвестия такого окончания.

Кафка воспринимал литературу не как средство достижения истины, но скорее как средство борьбы против мира, в котором он видел себя изгнанником¹. Но само его творчество уходит корнями в изгнание и в невозможность достигнуть конца, смысла, оставляя таким образом человека – человека Кафку – покинутым в своём одиночестве, в чувстве собственной вины, вины того, кто вопрошает, не ожидая ответа. Ни одна жизнь, будучи смертной и конечной, не сможет привести к ответу, так же, как не сможет привести и к «соседней деревне»: