Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Кафка не допрашивает мир, поскольку не ожидает от него никакого ответа, и не претендует на нахождение в нём скрытого смысла. Всё его творчество повторяет его исключение из мира, его вину. Вину эту, однако, нельзя огласить и оправдать, если не говорить языком понятий правды и лжи, причины и следствия: языком, с помощью которого действительность нас обманывает. Чтобы избежать языка обмана, Кафка использует другой, отличный язык – язык метафоры, аполога, считая, что только этим можно вернуть нам неразрешимую загадку мироздания. Подобная парадоксальность манеры письма Кафки происходит от «понимания» существования предела, но не от знания его, так как знание послужило бы основанием единственно логическому противоречию, которое в очередной раз является языком обмана.

Таким образом, именно истолкование, стремление преодолеть парадокс с помощью языка логики, мешает «поистине» понять значение параболы. Характерное свойство параболы – это не давать и не требовать логического решения, не нести в себе никакого «избавления». В стиле Кафки, с его предельной точностью в описаниях и любовью к деталям, не сохраняется ничего от описательной манеры романов девятнадцатого века; его стиль выражает осознание бессилия слова перед вещами, предстающими перед нами в своей безымянности и незначительности, в своём безмолвном присутствии. Именно это бессилие слова приводит к тому, что в мире Кафки возможен только язык метафоры и параболы, но этим лишь подтверждается его обречённость оставаться изгнанным из мира. Такое бессилие, вытекающее из отделения вещи от её имени, позволяет метафоре оставаться тем, что она есть, то есть собственно метафорой. То есть, слово больше не является знаком отношения человека с миром, знаком, придающим значение вещам, – оно само становится вещью.

Так и Лорд Чэндос у фон Гофмансталя опечален безымянностью вещей, и перестаёт писать, поскольку ни одно слово не кажется ему способным выразить объективную реальность; то, что сбивает его с толку – это, однако, не безмолвие реальности – как происходит с Кафкой – но скорее то, что в ней звучит множество голосов: «в такие моменты мне объявляется нечто совершенно не поддающееся обозначению, а возможно, и не терпящее никакого обозначения, и изливается, как в сосуд, в какую-нибудь обыденную мелочь бьющим через край током высшей жизни»⁴. Мы сталкиваемся с противоположностью Кафке. Кризис Лорда Чэндоса происходит из открытия, что сочинительство в духе бытописания и описаний природы бессильно передать нам ту «вторую жизнь вещей», которую являют и вместе с тем скрывают сами вещи, и которая составляет, посредством «эпифаний» Джойса и «непроизвольной памяти» Пруста, саму цель писательства, стремящегося уловить то «другое», что есть в мире.

У Кафки, напротив, бессилие слова радикально, так же, как и радикально перевёрнуты позиции; «по ту» и «по эту» стороны составляют единое целое: он не ищет чего-то «по ту сторону», чтобы преодолеть то, что находится по эту, но наоборот – чувствуя себя бессильным «рассказать» это «здесь, по эту сторону», он делает из него «там, по ту». Поэтому в его произведениях «возможное невозможно»⁵. Его чуждость миру, его постоянное чувство изгнанности заставляют выглядеть невозможной любую реальную возможность, и в то же время для него становится возможным то, что в реальности невозможно. Отсюда – абсурдность ситуаций и событий, происходящих с его героями. Однако, перед лицом этого абсурда не возникает ни удивления, ни какой-либо попытки возмущения. Если недосягаемость реальности заставляет почувствовать себя Кафку «виноватым», – абсурд является знаком этой вины. Так, именно потому, что в этом мире слово делается вещью, Грегор Замза – главный герой Превращения – делается тараканом. Он не испытывает никакого удивления от этого превращения; он всего лишь констатирует изменение своего вида и детально описывает новое тело. Здесь мы находим раскрытой примерным образом ту способность описывать невозможное как возможное, которая свойственна сочинениям Кафки и которая является осознанием его вины, его чувства изгнанности из мира.

3. Проблема вины и парабола

Недосягаемость и непостижимость того, что находится «по эту сторону» в мире вместе с тем является и недосягаемостью и непостижимостью Закона, иначе говоря – жизни: закона, который устанавливает мировой порядок, и в который человек из литературы войти не может. Это было темой параболы Перед законом, и стало также и темой романа Процесс, который может рассматриваться как толкование этой параболы: в обоих случаях Закон, по своей сути невидимый, недосягаемый и непостижимый, является транспозицией deus absconditus.