Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Это уничтожение идеи и даёт почву для тех обрывков, в виде которых всё же продолжает существовать повествование; именно так, как происходит с жителями деревни, которые, даже зная, что правда относительно Замка никогда не будет известна, продолжают, несмотря ни на что, рассказывать свои истории. И если всё, что остаётся – это повествование, то тогда верно, что речь идёт о повествовании, взявшемся за бесконечный труд толкования: как если бы Кафка сделал этот процесс бесконечных поисков самим принципом своего произведения, как если бы сами его тексты отражали постоянно возобновляющийся процесс своего толкования. Обрывочность, фрагментарность романов Кафки исключает их из определения, данного Лукачем роману в Теории романа, и это происходит – как со всей очевидностью показал Адорно – потому, что «они не могут быть доведены до конца, как временной опыт, сосредоточенный в целостности»²⁸. И всё по той же причине Адорно, в полном согласии с тем, что Лукач в той же Теории романа говорил о творчестве Достоевского, говорит о произведениях Кафки как об «эпопеях», но «эпопеях перевёрнутых»²⁹.

Для героя Кафки не существует места, куда он мог бы вернуться. Позади него не остаётся ни «я», ни живого существа, ни истории. В этом смысле Замок – это отрицание воспитательного романа, Bildungsroman, в котором герой проходит круг бытия, чтобы обрести его сущность. Из двух вариантов, между которыми колеблется К. – стать частью деревни или, по-донкихотски, стремиться попасть в Замок – он выбирает второй. Но если деревня существует, Замок реален только в его воображении. Это как если бы К. ждал от Замка оправдания собственной жизни. И если Замок отвлекает его от работы и от человеческих обязанностей, то деревня отдаляет его от его цели: то есть, К. остаётся в подвешенном состоянии между двумя мирами, на ничьей земле. Не случайно в любом месте он чужеземец; и даже его родной городок, о котором он иногда упоминает – это безымянное «где-то», о котором у него не осталось никакого яркого воспоминания: он помнит только один момент своей жизни в родном краю – это кладбище, где ребёнком он однажды перебрался через высокую ограду, чтобы воткнуть флажок среди крестов. И не случайно в Дневниках Кафка говорит о собственной жизни как о долгом скитании между пустыней и Ханааном: «вот уже сорок лет, как я покинул Ханаан» (Diari, 616). У землемера К. неспособность жить проявляется в работе, за которую он вновь и вновь принимается в попытке истолковать то, что раз от раза ему говорится. Дело в том, что его предположения – как и гипотезы толкователей Кафки – все равным образом приемлемы и не поддаются проверке. Не существует никакого достоверного критерия толкования.

Совсем не случайно все в деревне повторяют ему, что он «нездешний»: «здешнему» человеку не нужно достигать истины, потому что быть «здешним» означает находиться в истине. Если он мог бы жить в деревне и принимать вещи так, как они есть, вместо того, чтобы чувствовать себя вынужденным вопрошать о них, тогда ему не нужно было бы идти в Замок. Но именно этого ему не дано, и поэтому он хочет идти в Замок, он хочет обратиться к той высшей инстанции, от которой зависит вся действительность.

В деревне никто не сомневается, что такая инстанция существует, но каждый представляет себе Замок в соответствии со своими желаниями и интересами. Именно потому, что о Замке известно благодаря субъективным представлениям, К. хочет убедиться во всём лично, так как рассматривает такие мнения как предвзятые. Однако каждая его попытка терпит неудачу. Фактически, он не может полагаться даже на своё зрение, поскольку вещи беспрестанно меняются, обнаруживая облик столь изменчивый и противоречивый, что он не может сделать никакого определённого вывода: Замок является перед ним то «городком», то «жалким скопищем домишек»; точно так же во всех образах, предстающих перед ним, есть что-то загадочное. Таким образом, К., изгнанному из мира, никогда не удаётся взглянуть на мир непосредственно – это всегда происходит опосредованно, будто сквозь бесконечные реминисценции.