Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Всякая надежда на спасение бессмысленна. Для К. нет ничего очевидного, и поэтому ему не удаётся увидеть то, что находится на глазах у всех; беспрестанно сравнивая неизвестное с уже известным, он обнаруживает свою неспособность мыслить без шаблонов и прецедентов. Попытка К. дать объяснение всему, предполагая для каждого обращённого к нему слова и каждого полученного сообщения толкование столь же точное, сколь и безосновательное, по сути связана с осознанием им того, что для замковых служб следствие всегда предшествует причине, решения следуют за собственным результатом, и ведение канцелярских дел осуществляется непрерывно: нет никакого сначала и потом. Тем не менее, именно эта попытка К. подступиться к общему пониманию мира обрекает его на неудачу: ему никогда не явится в отношении Замка ожидаемого им особого откровения – и как следствие, у романа нет «ключа к пониманию». Замок можно узнать лишь косвенно – посредством того, что в его отношении говорится, во что верится и какие надежды на него возлагаются. Но если, каждый сам по себе, жители деревни не ведают истины о Замке, то сама деревня живёт в истине. К. хотел бы жить в деревне, и тем не менее такой план не осуществим, так как он желает знать закон Замка, то есть желает знать смысл жизни прежде, чем жить. Фактически, Замок – как и жизнь – нельзя захватить в его целостности, оставаясь извне.

В конечном итоге Замок представляет собой литературу в поисках ставшего недоступным порядка. К., в отличие от гомеровского Улисса, никогда не достигнет своей Итаки. И так же, как К. выражает, что писатель вынужден искать истину без всяких гарантий относительно её существования, так и Замок показывает, что величие литературы может состоять сегодня только в признании собственной слабости. Этим объясняется то, что поиски не могут и не должны завершаться, так же как Замок не может не оставаться неоконченным. Искусство представляется, таким образом, как поле для контингентности: принять эту контингент-ность, не переставая верить в истину – это парадоксальная задача, но это единственный долг литературы, осознающей, что она может быть лишь «атакой на границу», но не пространством, где возможно спасение, иначе говоря – смысл.

9. От бесконечного комментария к жизни

Попробуем теперь пересмотреть с этой точки зрения как отношение, которое установлено Жираром между «ложью романтизма» и «правдой романа», так и, в особенности, его размышления о теме «заключения» в литературе – размышления, вытекающие непосредственно из этого отношения. Согласно Жирару, именно в заключении ложь уступает место правде; так, например, у Достоевского заключение, являющееся моментом смерти, вместе с тем является и моментом истины. В самом деле, в заключении Бесов мы находим две смерти, противопоставленные друг другу: одна – смерть Ставрогина – является смертью духа; другая же является победой духа, так как это момент проявления истины, и это смерть Степана Трофимовича: «Чем больше Степан приближается к смерти, тем больше он отдаляется от лжи: ‘я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда не говорил для истины, а только для себя, я это и прежде знал, но теперь только вижу“»³⁰. То же самое мы находим и в Братьях Карамазовых, где сумасшествие Ивана противопоставляется спасительному обращению Дмитрия; и ещё в Преступлении и наказании, где самоубийству Свидригайлова противостоит покаяние Раскольникова. Поэтому – говорит Жирар – «все заключения Достоевского являются началами»³¹. Так же и в Дон Кихоте мы увидим такой тип заключения. Действительно, именно в момент смерти Дон Кихот отрекается от заблуждений своего прежнего существования – обмана, в который его вовлекло чтение рыцарских романов, и заключает, сокрушаясь о том, что просветление пришло к нему так поздно, что он уже не сможет прочесть другие книги, которые подарили бы свет его душе: «единственно, что меня огорчает, это что отрезвление настало слишком поздно и у меня уже нет времени исправить ошибку и приняться за чтение других книг, которые являются светочами для души»; это означает для Жирара что «испанское отрезвление, desengano, имеет то же значение, что и покаяние и обращение у Достоевского»³². Тем не менее, вот что остаётся фактом: если заблуждение Дон Кихота состояло в том, что он путал книжную реальность с действительной, и думал, что действительность должна отвечать рыцарским идеалам, которые он сделал своими идеалами – не случайно молодой Лукач увидел в Дон Кихоте самый яркий пример романа «абстрактного идеализма» – то последними своими словами он вовсе не отказывается от иллюзий, но лишь подтверждает это заблуждение. По сути, речь идёт о том, чтобы заменить одни книги другими книгами: книга, или «ложь», не оставлена ради действительности, «правды». Совершенно верно утверждает Бланшо: