Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Для Беньямина «занятия наукой» – это «мессианская категория у Кафки», поскольку он видит в этом осуществление того «поворота», для которого бессмысленность жизни должна не преодолеваться теоретически, но проживаться, потому что только в этом случае даётся смысл – «даже не в самом этом ‘ничто“, а… в его изнанке, в подкладке его». То есть, эти занятия стремятся восстановить единение народа с Законом и преодолеть дистанцию, отделяющую народ от Императора. Это возможно только потому, что Кафка не соотносит «с этими занятиями пророчества, которые религиозное предание связывает с изучением Торы». Поэтому занятия должны избавиться от традиционного экзегетического чтения Закона, от власти комментария как самоцели. И если у его студентов «отняли писание», то Закон тогда – не там, где разворачивается бесконечный комментарий, но там, где проявляется жизнь, ведь «писание без приданного ему ключа уже не писание вовсе, а просто жизнь. Жизнь, как она идёт в деревне под замковой горой»⁴⁴. Следовательно, в этом смысле «занятия» являют собой противоположность традиционному чтению, исключающему отдельного человека из знания Закона. Таким образом, мы находим тот «свет» «правды покоящихся» – то есть тех, кто пребывает в правде, – в котором гаснет «правда деятельных» – то есть тех, кто ищет правду, чтобы обрести её (см. OQO, IV, 739-40).

Другими словами, ноша, от которой избавляется Кафка, чтобы найти свою дорогу, как и ноша, от которой избавляется Санчо Панса – это бремя литературы как бесконечного комментария, как неисчерпаемых поисков смысла. Это не означает, что литература должна заявлять о бессмысленности мира и жизни; напротив, она должна показывать – не говорить – бессмысленность всяких поисков смысла жизни, так как только в жизни, не в произведениях, для Кафки возможно уловить смысл этой самой жизни.

Глава четвёртая Беккет: невыразимая жизнь

1. Бессмысленность слов и ожидания

Если для Лукача в Теории романа характерным свойством романа является стремиться к целостности, то есть к смыслу, и в то же время своим существом показывать, что такая целостность является лишь «сотворённой», произведения Беккета, открыто отказываясь делать предметом поисков целостность и смысл, фактически выводят себя за рамки романа, понимаемого таким образом. Никакой целостности не может быть дано в этом мире, где нет никакого «Год о» и не будет никогда – в мире, в котором можно продвигаться лишь на ощупь. Следовательно, нет ничего, что нужно было бы искать, и никакое произведение не может предложить нам искупления. Поэтому Беккет отвергает как иллюзорную всю ту литературу, которая обращается к абсурду, чтобы придать значение реальному – как происходит в случае Сартра и Камю. Также для Беккета не существуют Бытие и Ничто, так как они для него являются не более чем идеями, или даже просто словами. Главным образом для Беккета отказ от всякой теории абсурда рождается из убеждения, что невозможно знать, и ещё меньше – передать словами, что мир абсурден, иначе говоря – не имеет смысла. Беккет доводит до крайности этот отказ от размышлений, свойственных части модернистских романов, избегая всякой попытки объяснения. В его работах не даётся никаких теоретических рассуждений, никакого представления бессмысленности, так как он хорошо знает, что подобное представление обернулось бы для бессмысленности её собственной противоположностью: бессмыслица должна быть показана, а не сказано о ней; её можно только пережить, и ни одно произведение искусства не может избавить от неё. Отсюда – необходимость того, чтобы сами слова потеряли свой первоначальный смысл.

В этом отсутствии всякого обращения к миру, всякой отсылки к действительности, слово обнаруживает всё своё бессилие: сказать нечего, и, тем не менее, нужно продолжать говорить. Бессилие слова – это совсем не то, что отсутствие слова; оно сопровождается осознанием того, что если нечего сказать, если слово не в состоянии сказать что-либо, что имело бы смысл – поскольку оно имеет дело только с бессмысленностью – тогда именно для того, чтобы эта бессмысленность появилась, «нужно говорить», как если бы смысл можно было передать словами. Нужно помешать появиться молчанию, так как его появление имело бы – как у Кафки – значение инволютивного движения в сторону смысла. Бессилие слова – это то же бессилие признать бессмысленность, и Беккет выводит на сцену именно невозможность для человека достигнуть такого признания, то есть заявить, что «ничто» есть абсолют – потому, что это стало бы противоречием. Таким образом, его герои показывают, что верят в смысл, хоть и живут в бессмысленности, и – как и герои Кафки – показывают, что надеются, хоть и живут в мире, где нет надежды.