Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Это означает, что жизнь, даже если она и противопоставляется искусству, является для него необходимой. Не случайно в конце Поисков рассказчик рассматривает как «призвание» всю свою предшествующую жизнь. Тем не менее, эта жизнь, какой она была до этого, должна прекратиться, и рассказчик должен оставить её, чтобы он смог, наконец, создать произведение. Уже Лукач, вначале в Душе и формах, и затем в Теории романа признавал в необходимости уйти от мира, для того, чтобы воссоздать его, – участь художника нового времени. Такой станет также и участь рассказчика в Поисках: удаление от мира, к которому вынудила его болезнь, в действительности, даст ему возможность расшифровать и воссоздать прошлое. То есть, если художник может именно на развалинах мира создавать целостность, тогда счастье, связанное с осознанием спасения, которое несёт это созидание, не может не сопровождаться, как утверждал Лукач, глубоким «огорчением» из-за «рытвин и расщелин мира». Подобное понимание сопровождает заключительные страницы Обретённого времени: главный герой осознаёт, что, наконец, настал момент перейти от жизни к произведению; это происходит благодаря вспышкам непроизвольной памяти, внезапно возникающим и ясно очерчивающим перед ним возможность воплотить в произведении искусства то ощущение счастья, связанное с вневременностью, проводниками которой являются эти вспышки; однако вид следов, оставленных временем на приглашённых к обеду у принца де Германта, явно указывает ему на силу разрушительного времени, и предвещает приближение его собственной смерти. Таким образом, по одну сторону находится искусство – как спасение от времени, как проявление вечной жизни, по другую – жизнь в её бренности, подчинённая времени, несущему смерть.

Такое отношение между временем и вечностью, другими словами – между жизнью и искусством, делает из произведения Пруста поиск во времени того, что ускользает от времени: поиск через бессмысленность мира целостности и смысла. Не случайно Жорж Пуле определял Поиски как «роман существования в поисках своей сущности»¹. Это именно то, что уже утверждал Лукач в Теории романа, когда определял роман в общем смысле как «поиск целостности». В заключении Поисков, в котором герой настигает рассказчика после того, как на протяжении всего произведения находился в его поисках, знаменует момент, в который он становится автором собственной истории, делая таким образом возможной книгу, которую мы только что прочли.

Следовательно, Поиски настолько же имеют вид романа художественного творения, насколько показывают необходимость преодоления жизни со стороны искусства. Именно это является, безусловно, центральным моментом в прустовском произведении: никакого смешения между искусством и жизнью, никакого украшательства, никакой попытки приукрасить жизнь; любая уступка в этом направлении означала бы предательство искусства. За подобное предательство несут, например, ответственность такие персонажи как Сван и Шарлюс.

Сван представляет собой для Пруста того, кто потерпел неудачу в своём призвании художника, поскольку оказался неспособен перейти с плоскости жизни в плоскость искусства; однако Шарлюс – тоже неудачник, так как он предпочёл жизнь искусству, закончив тем, что променял искусство на жизнь. Подобные фигуры воплощают в Поисках попытку украсить жизнь, и не случайно, что они исчезнут, когда главный герой обретёт свою правду в переходе с плоскости жизни в плоскость искусства. Смешивать искусство и жизнь, испытывать удовольствие от чего-то реального потому, что оно напоминает произведение искусства – для Пруста это является постоянным искушением художника, заканчивающимся потерей самого себя. Именно это происходит со Сваном, когда ему кажется, что он видит в Одетте один из образов Боттичелли: он основывает свою любовь на таком смешении и, полагая остаться верным искусству, не замечает, что именно таким образом его предаёт². Точно так же Пруст называет Шарлюса бальзаковской фигурой, поскольку он погружается в жизнь, как если бы это был роман, забывая таким образом о различии между искусством и жизнью: это то заблуждение, в которое, по мнению Пруста, впадает сам Бальзак. К тому же, не случайно, что любимый автор Шарлюса – именно Бальзак (см. SG, 491-92).