Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Если произвольная память преодолевает течение времени вспять, проходя от настоящего к прошлому и сохраняя их различными между собой, то непроизвольная память основывается на общем качестве двух ощущений, нынешнего и прежнего, на их схожести между собой, которая, тем не менее, несёт в себе, напротив, внутреннее различие. В действительности, с точки зрения произвольной памяти, Комбре остаётся вне мадлены: но с точки зрения памяти непроизвольной старинное ощущение неотделимо от настоящего: Комбре всплывает в нынешнем ощущении, он находится внутри него, пусть и оставаясь отличным от него. Это отличие, следовательно, – не то, которое обычно мы улавливаем между двумя ощущениями, остающимися одно вне другого, как происходит в произвольной памяти, но это отличие, которое проявляется внутри нынешнего ощущения: прежнее ощущение появляется именно и исключительным образом внутри нынешнего ощущения, однако, не отождествляя себя с ним; это то же ощущение, и в то же самое время оно отлично, и, тем не менее, это отличие обнаруживается только в нынешнем ощущении. И именно это последнее исчезает в эпизодах непроизвольной памяти, чтобы оставить место целиком для прежнего ощущения.

Так, Комбре может внезапно возникнуть из чашки чая, но не таким, каким он участвовал в прежней жизни, и каким, следовательно, он мог сохраниться в воспоминаниях (произвольной памятью): он возникает целиком и полностью, в своей абсолютности, в своей сущности, в своей истине. Именно это, утверждает Пруст, является «Фрагментом времени в чистом состоянии» (TR, 208). Поиски «утраченного времени», таким образом, являются поисками сущности, времени в «чистом состоянии»: течёт не время, но вневременность, вечность⁶.

3. Видение и образы в «Поисках»

То, что время у Пруста понимается как последовательность отдельных, различных между собой моментов – а не собранных вместе без явных признаков отличия, как это происходит в бергсоновской длительности – объясняет тот факт, что в его произведении герои или группы не подвергаются никакому развитию, однако внезапно оказываются преображёнными. По этой причине многие прустовские герои проявляют себя точно такими, как кажутся, и одновременно – другими, обнаруживая тайную жизнь, пороки, скрытые страсти. Но при этом тайна другого – непроницаема, и если в Поисках схожесть является всегда также и различием, именно история любви главного героя к Альбертине, с той ревностью, которая для неё характерна, показывает, как непреклонность другого, его «тайна», остаётся непостижимой и неизменно ускользает от понимания. Даже когда мы убеждены, что добрались до истины с помощью осязаемого свидетельства, которое кажется бесспорным, то остаётся фактом, что, как утверждает Пруст, «свидетельство чувств тоже принадлежит к операциям ума, в которых очевидность создается убеждением» (Р, 195).

Именно в этом смысле, согласно Эммануэлю Левинасу, «самый глубокий урок Пруста… состоит в том, чтобы установить связь действительного с тем, что всегда будет оставаться иным – с тем иным, которым является сущность или тайна»⁷. В более общих чертах, именно Альбертина представляет собой всё то, ускользает от определения, и именно поэтому она неизменно остаётся «ускользающей»: выделившись из компании «девушек в цвету», она вернётся к тому отсутствию индивидуальной самобытности, в котором состоит её сущность «беглянки». История Альбертины, пленницы и беглянки, становится, таким образом, метафорой для всех Поисков, поскольку, как пишет Пруст, «Настойчиво, жестоко и неумолимо подталкивая меня к поискам прошлого, Альбертина была, скорее, великой богиней Времени» (Р, 411).

Поэтому прустовские образы никогда не являются копиями предметов, они не являются их двойниками, но представляют нам, скорее, их раздвоение, показывая то, что скрыто, и что, тем не менее, обнаруживается – в своём непостижимом и недосягаемом состоянии – в том, что появляется. Недаром Поль де Ман мог утверждать, что если Поиски рассказывают об ускользании смысла, то так же их собственный смысл неизменно ускользает⁸.

Отсюда следует важность, которую в этом произведении приобретают образы и само «видение». Оно для Пруста имеет то же значение, что и для Джойса, утверждавшего в Улиссе: «Закрой глаза и смотри» (U,54). Видение самим своим действием открывает дорогу чему-то, что неизбежно ускользает, и как следствие – видеть значит терять. Не случайно в Средние века была установлена взаимосвязь между понятием imago и понятием vestigium (отпечаток, руина). Тем самым богословы считали, что то, что мы видим перед собой, должно рассматриваться как несущее след утраченного, разрушенного подобия: подобие богу, утраченное в первородном грехе. Предмет, который предлагается нашему зрению, представляется, таким образом, как руина или, другими словами, утрата – утрата целостности – и, однако, будучи отпечатком, он выявляет и обнаруживает присутствие этой целостности, оставляя её скрытой, незримой.