Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

должен искать материал для своего произведения только в непроизвольных воспоминаниях… потому, что они возникают сами, привлечённые схожестью подобной минуты, они единственные несут на себе знак достоверности. Потом они заменяют нам вещи в точно выверенной дозировке памяти и забвения. И, наконец, заставив себя испытать то же ощущение в совершенно других обстоятельствах, они освобождают произведение от всякой контингентности, придают ему вневременную сущность, именно ту, которая представляет собой содержание изящного стиля, ту главную и необходимую истину, которую передаёт лишь красота стиля (SML, 509, курсив мой)

Относительно прустовского метода размещения, на основании которого в непроизвольной памяти образы располагаются один рядом с другим, не смешиваясь между собой, Ханс Роберт Яусс справедливо замечает, что в ходе повествования у Пруста вспоминаемые события становятся единым явлением, не теряя, однако, своих особенностей: они лишь теряют своё место в хронологии в момент, когда появляются «в зеркале великого дня»⁴. В этом смысле примечателен образ Комбре, который «открывается» в эпизоде с мадленой: отталкиваясь от определённой точки, воспоминание ширится, охватывая весь Комбре и всё детство главного героя как будто рядом концентрических кругов.

Тот же Пруст открыто утверждает, комментируя выход в свет первого тома Поисков:

Уже в этом первом томе вы увидите героя, который рассказывает, который говорит, как его «Я» (которое не я), в один миг вновь обретает канувшие в прошлое годы, сады, забытые лица, во вкусе глотка чая с кусочком размоченной мадлены; конечно, они были в памяти, но без своих ярких красок, без своего очарования;… как в японской игре, состоящей в том, что в фарфоровую чашку, наполненную водой, опускают маленькие скомканные клочки бумаги, которые, едва только погрузившись в воду, расправляются, приобретают очертания, окрашиваются, обособляются, становятся цветами, домами, плотными и распознаваемыми персонажами, так и… Комбре со своими окрестностями, все то, что обладает формой и плотностью, – все это, город и сады, всплыло из его чашки чаю. (SML, 508–509)

Таким образом, нет никаких сомнений, что отражение прошлого «в зеркале великого дня», о котором говорит Яусс, является неотъемлемой частью прустовского хода повествования, вплоть до наступления «великого дня» – «утренника у принцев де Германт». Также верно и то, что «великий день» Пруста имеет много общего с «эпифаническим» днём Улисса Джойса⁵: в самом деле, в обоих случаях один день – день, в котором нет ничего сверхъестественного, самый обычный день – представляет собой целую жизнь, или даже, как у Джойса, энциклопедию мира.