Этаж-42

— Милый вы мой Алексей Платонович… — в ее голосе была боль, безысходная тоска, почти отчаяние, — не понять вам ни меня, ни Петю. — Она тяжело вздохнула и убрала руку. — В том-то и беда моя, что я его люблю… Да, очень люблю… Пустая, ветреная — и все же люблю. — Глаза ее увлажнились. — Но обещаю вам… никогда больше! Пусть не мучится!.. Никогда!.. — И выбежала из аудитории.

* * *

Было бы, конечно, ошибкой считать, что Майя Гурская, та самая очаровательная, с полными губами Майя, что так удивила Алексея Платоновича при встрече в институте, была абсолютно искренна, когда на прощание бросила ему резкое и почти отчаянное: «Никогда!» И было бы в то же время не меньшей ошибкой не верить ей вовсе. Дело в том, что Майя Гурская сама совершенно запуталась и была в растерянности. Знала, что привлекательна, удачлива, что все может (если не она, то ее папа), что жизнь, уже принесшая ей множество приятных вещей, милых знакомств и сладких надежд, в ближайшем будущем принесет их еще больше. И вдруг все словно обернулось против нее, и началась полоса неудач, разочарований, срывов. Хуже того — началось неверие в себя, непонимание себя.

Вот и сейчас — бросила в лицо доброму, честному Алексею Платоновичу слово «никогда!», вложила в него все свои чувства, разрубила им всю свою жизнь, отказалась, отреклась. Но как только оказалась одна, в ней все взбунтовалось и запротестовало. «Неужели я так сказала?.. Неужели я могу без него?..»

Следующая лекция была по режиссуре. Ее читал известный режиссер. Лектор не жалел ни красок, ни слов, ни воображения, но Майя ничего не слышала. Равнодушно и тупо глядя в одну точку, она не могла и не пыталась окунуться в ту творческую атмосферу, которая охватила аудиторию. Никак не могла забыть своего «никогда!». Оно постепенно вырисовывалось перед ней во всей своей жестокой реальности. «Никогда!» — значит не видеть Петра, не чувствовать теплоты его сильных рук. «Никогда!» — первое настоящее испытание в жизни. До сих пор могла делать что угодно, могла повелевать кем угодно. И вдруг — это непроизвольно вырвавшееся «никогда». «Да я же его люблю, люблю, люблю… Как это случилось? Мы — разные… Но я люблю все равно… Не потому, что он красивый, не потому, что смелый и дерзкий. Нет, нет, я его люблю потому, что… люблю! И если его не станет в моей жизни, она будет пустой и безрадостной».

Она упрямо возвращалась к прошедшим дням и месяцам, пытаясь постичь, на каком рубеже жизни с ней произошло это, произошло настоящее. Были и раньше ребята. Но встреча с Петром у реки… Потом первая их ночь в Зинином доме… Его поездка в деревню… Потом разрыв, Голубович, папины слова о самом важном в жизни, о том, из чего слагается счастье и чего, по его мнению, нет у Петра Невирко. Нет собственной машины, темно-синей «Волги» со стереодинамиком внутри и пушистой кошмой-накидкой на заднем сиденье, как у Игоря; нет квартиры в новом кооперативном доме; нет большой библиотеки; нет кандидатского звания… Все это было у Игоря Голубовича, ее мужа, погруженного в себя, вечно усталого, спокойного и все ей прощающего. Все это было, но почему-то не радовало. И не исчезало ощущение, что чего-то не хватает. Особенно она это почувствовала в тот день, когда Петр снова явился к ней. Она пригласила его просто так, ради скуки, да и за отца хотелось заступиться. Но когда он сорвал с вешалки свою синюю синтетическую куртку и рассерженный выскочил на улицу, она испугалась. Так уходят навсегда. Он теперь не вернется. Ему было мало тайных свиданий под красным торшером, ворованных ласк и краденых поцелуев. Майя поняла это совершенно отчетливо, как только утихли на лестнице его быстрые шаги. И странно: ей самой вдруг стало мало этого. Захотелось быть только с ним. Не обижая, не раня, расстаться с Игорем Александровичем. И быть с Петром. Жить где угодно: в общежитии, в снятой комнатке, на даче… Она начала звонить ему на стройку, посылать подруг: «Пусть он придет!» Казалось, еще немножко, еще миг — и он поддастся, не выдержит, простит, прибежит к ней. Но вместо него пришел… Найда. И она крикнула ему: «Никогда!»

Вечером отправилась к отцу. Он словно угадал ее настроение. Мачеха была на консультации у какого-то крупного профессора. Отец — в белой рубашке, с галстуком. Видно, только пришел и не успел раздеться.

— У меня есть хорошее винцо, доченька, — сказал Майе, обнял за плечи, повел на кухню.

У нее были припухшие от слез глаза, и ему стало невыносимо жаль дочь. Догадывался, видно, давно догадывался, как ей несладко. Голубович — умница, но оказался никудышным мужем: без конца болеет, хандрит, они нигде с Майей не бывают. Знает одну лишь работу.

— Пап, — шепотом произнесла Майя, держа перед глазами рюмку с густым красным вином, — что же ты натворил, папочка?

И две слезинки скатились по щекам дочери. Хрусталиками сверкнули в тусклом свете кухонной лампы. Да, да, натворил, конечно. И спорить нечего. Хотел как лучше, а вот что вышло. Слезинки дочери горячими угольками падали ему в душу.

Тогда он встал, принес из комнаты коньяк, налил себе в стакан.