Этаж-42

Вот и сегодня, придя с работы, она собиралась забежать в парикмахерскую, чтобы завтра, когда в приемной Гурского мимо нее будут идти на оперативку инженеры, плановики, прорабы, диспетчеры, выглядеть привлекательной. Хотела, да не получилось. Измерила маме давление — поднялось выше двухсот двадцати. Вдобавок прибежал из школы Сашок с разбитым коленом, ревет, жалуется на соседского Вовку, и, чтобы больная мама не услышала Сашкиного плача, — живехонько его в ванную, раздела там, выкупала, утихомирила. Пускай быстрей поест и к телевизору: смотреть мультики — самое большое удовольствие для мальчугана.

Только тогда и вспомнила о парикмахерской. Пожалуй, можно было бы и сбегать туда, как вдруг… звякнул в прихожей звонок — робкий и какой-то, показалось, даже виноватый звонок. Открыла дверь и увидела Петра Невирко.

Увидела? Нет, скорее он явился из какого-то сновидения. К ней пришел Петр Невирко, вместе с которым она один-единственный раз провела вечер. Потом постаралась забыть ту встречу, те минуты, когда они стояли у незастекленного окна высотного дома, ту сумасшедшую музыку, а затем приход суровых стражей порядка, которые увидели только веселые лица Виталия и Ванды, но не заметили тоски в глазах Петра и ее, Полины.

— Можно… Полина? — нерешительно спросил Петр.

Она кивнула головой, посторонилась и пропустила его на кухню. От растерянности даже не предложила ему сесть и спросить ни о чем не посмела. Если такой парень приходит к тебе в дом, значит, на это у него есть серьезная причина, он зря времени тратить не станет. Дело у него — это точно. И по всему видно, что дело непростое. Взволнован чем-то и вместе с тем словно бы встревожен, смущен.

— Разрешите сесть? — спросил он у нее.

— Садитесь, садитесь, — поспешно пододвинула к нему табуретку. — Верно, замерзли?.. Да вы раздевайтесь. У нас тепло.

Он разделся в передней, легко опустился на табуретку, оперся локтями о белую доску стола, сгорбился и стал совсем не похож на Петра Невирко, каким она его знала.

— Сколько же это вашему мальцу? — спросил из вежливости. — Не знал, что вы — мама.

— Да это мой младший братик, — она посмотрела на него ясными светло-карими глазами. — Он больше у меня живет, мама ведь болеет. Тут и в школу ходит. Да я вам о нем рассказывала…

— А я подумал… — Петр пригасил улыбку.

— А что же вы могли подумать?

— Такая молодая — и уже мама?

— Бывает и так! — улыбнулась Полина. — Но я вот бездетная. И никто меня не любит. — Полина сама удивлялась своей смелости.

— Вы знаете, что вас все любят.

— Если все, значит — никто, Петя. Вот, например, вы меня не любите, потому что у вас есть Майя, — опять неожиданно для себя выпалила девушка.

— Шутите такими вещами… — пробормотал Петр, опустив голову и уловив в тоне Полины новые и почему-то взволновавшие его нотки.

Полина села напротив Петра, ее глаза стали похожи на два озерца.

— Вы тоже шутите, Петр Онуфриевич. Водили меня на свою верхотуру, жаловались на свою Майечку и вдруг — пропали! Скажите, зачем пришли? У меня дел по горло. — И тут же застыдилась своего раздраженного тона. — Может, поужинаете?

— Нет, дайте только воды, — сказал он пересохшими губами.

Она дала ему стакан с водой. Пил с жадностью, но небольшими глотками, и она замечала, как он постепенно успокаивается. Взгляд стал, как прежде, живым, открытым и доверчивым. Еще тогда он запал ей в душу. Петр поставил стакан, вздохнул и, глядя прямо в темно-янтарные глаза Полины, через силу улыбнулся:

— Беда у меня.

Эти слова прозвучали как-то неубедительно, да и не хотелось Полине верить, что у такого крепкого, уверенного в себе парня могла случиться какая-то беда.

— Послушаю, если расскажете, — сказала девушка, внимательно вглядываясь в мужественное, волевое лицо Петра.

— Ты хорошо помнишь вечер на верхотуре? Транзистор, холодина, ветрище, голые панельные стены, сумасшедший Виталик со своим магнитофоном и неугомонная Ванда, которая готова была танцевать хоть до утра. А потом пришел… то есть ты позвала Алексея Платоновича, и он выручил нас из беды. Меня выручил, а ты ушла. — Он с товарищеской доверчивостью перешел на «ты». — Припомни: может, я позволил себе что-то нехорошее? Может, как-то вел себя неприлично?

Он как будто не спрашивал, а слегка иронизировал над собой, одновременно за что-то сердился на нее.

— Ну? — склонился он вперед, и лицо его стало отчужденным.

— Весь вечер плакался… — заговорила Поля не без язвительности, — плакался, что Майя Гурская тебя разлюбила. Помню: был такой несчастный, несчастный! Даже стало жаль тебя.

— Значит, ты меня слушала…

— Слушала. И мне хотелось плакать. Вот, думаю, бессовестный! За девушку меня не считает.

— Поля, — поспешно проговорил Петр, — когда-нибудь ты поймешь, что все это неправда.

— Мне ничего не нужно понимать. Ты слишком долго и скучно говорил.

Невирко тяжело положил на стол руку, будто припечатал какой-то окончательный свой приговор.

— Итак, Виталий и Ванда танцевали. Мы с тобой стояли у окна. Ты страшно замерзла, но танцевать не хотела.

— У окна! И танцевать не хотела!

— Точно?