– Ты можешь верить тому, чему хочешь верить, – сказал он, заметив, как изменилось выражение ее лица. – Но ты хотела правды, и вот она. Мой отец узнал про нас с тобой. Кто-то из его шпионов донес ему, что мы влюблены, и, чтобы смыть это оскорбление, он дал мне нож, – Рома показал на нож, торчащий из стены, – чтобы я вонзил его в твое сердце.
Она помнила, насколько Рома боялся своего отца и всего того, на что были способны Белые цветы. Помнила, как он постоянно думал о том, что и как ему надо будет изменить, когда он встанет во главе банды. Ей это нравилось, и в ее груди расцветала надежда всякий раз, когда он говорил, что будущее принадлежит им, что когда-нибудь они объединят город, раз они вместе.
Джульетта уставилась на нож в стене и прошептала:
– Но ты этого не сделал.
– Не сделал. Я сказал ему, что скорее убью себя, и он мне пригрозил, что убьет нас обоих. Он с самого моего рождения ожидал, что когда-нибудь я его подведу, и это наконец произошло. Он сказал, что прикажет убить тебя…
– Он не смог бы добраться до меня, – перебила его Джульетта. – Он не настолько силен…
– Ты не можешь этого знать! – Голос Ромы сорвался, он отвернулся и опять посмотрел на проулок. – И я тоже не знал, насколько далеко простирается его власть. Мой отец… это не всегда очевидно, потому что он скрывает это, но у него везде есть глаза. И так было всегда. Если бы он решил убить тебя, осуществить свою угрозу, то он устроил бы дело так, будто мы с тобой прикончили друг друга, и вывел бы кровную вражду между нашими бандами на новый уровень. Он смог бы это сделать, я нисколько в этом не сомневаюсь.
– Мы могли бы сразиться с ним. – Джульетта не знала, зачем она пытается найти решение проблемы, которая давно осталась в прошлом. Наверное, она делает это инстинктивно, чтобы не думать о том, что, возможно – возможно – тогда, четыре года назад, Рома принял верное решение. – Ведь господин Монтеков всего лишь человек. Пуля в голову убила бы его.
Рома сдавленно рассмеялся без капли веселья.
– Мне тогда было всего пятнадцать лет. Я ничего не мог поделать, даже когда Дмитрий нарочно чересчур сильно хлопал меня по плечу. Неужели ты думаешь, что я смог бы всадить пулю в голову отца?
– Astra inclinant, – шептал он, оставаясь искренним, даже когда переходил на латынь, – sed non obligant.
Джульетта сделала вдох, но не смогла вдохнуть глубоко и почувствовала, как нечто в глубине ее существа отпустило ее.
– И что же было потом? Что заставило твоего отца передумать?
Рома принялся теребить свои рукава. Ему надо было чем-то занять руки, потратить на что-то свою энергию, поскольку он в отличие от Джульетты не мог стоять неподвижно.
– Мой отец хотел убить тебя, потому что чувствовал себя оскорбленным. А меня – потому что я посмел восстать против него. – Он замолчал, потом продолжил: – И я пришел к нему и предложил лучший план, такой, который нанес бы Алым больший урон и вернул бы мне потерянные позиции. – Он наконец посмотрел Джульетте в глаза. – Это должно было причинить тебе ужасную боль, но по крайней мере ты бы осталась жива.
– Ты… – Джульетта подняла руку, но не понимала, что пытается сделать. И в конце концов ткнула в его сторону пальцем, будто журя его. – Ты…
Ты не имел права делать такой выбор.
Рома накрыл ладонью ее руку, и ее пальцы сжались в кулак. Его руки не дрожали, а ее собственные тряслись от раскаяния.
– Если ты хочешь извинений, то я не могу тебе их дать, – прошептал Рома. – И… думаю, мне жаль, что это так. Но, когда мне пришлось выбирать между твоей жизнью и жизнью твоих Алых. – Он отпустил ее руку. – Я выбрал тебя. Ты удовлетворена?
Джульетта зажмурила глаза. Ей уже было все равно, что это опасно, что она вот-вот расклеится посреди владений Белых цветов. Она прижала кулак ко лбу, почувствовала, как кольца впились в ее кожу и прошептала:
– Похоже, я никогда не буду удовлетворена.
Но правда состояла в том, что он пошел против всего, что составляло основу его жизни. Он запятнал свои руки кровью десятков невинных людей, наполнил бритвенными лезвиями свое сердце, лишь бы сохранить жизнь Джульетте и оградить ее от угроз своего отца. Он использовал сведения, которые узнал за время общения с ней, не как инструмент власти, а как инструмент слабости.