Этика Нового Завета

В попытке «использовать» Новый Завет для этики следует проявлять осторожность и не выводить универсальные принципы и максимы из текстов, литературный жанр которых плохо поддается подобной аналитической редукции. Например, притчи, как и апокалиптические образы, сопротивляются парафразу. Какой нравственный принцип можно извлечь из притчи о семени, которое таинственным образом прорастает и тянется вверх (Мк 4:26-29), или притчи о неверном управителе (Лк 16:1-8)? Какую нравственную максиму можно вывести из видения Нового Иерусалима, которому не нужен «свет солнца и луны» (Откр 21:9-22:5)? В поисках этической актуальности нельзя утрачивать остроту восприятия, чуткость к литературным особенностям текста. В конце концов, Новый Завет не сборник этических трактатов. Его главные тексты - повествования (Евангелия и Деяния), Пасторские послания отдельным конгрегациям (Павловы послания) и глубоко символическое апокалиптическое видение (Откровение). Лишь Соборные послания имеют форму нравственного наставления для Церкви в целом. Желая увидеть единство новозаветной этики, мы должны уважать характер этих свидетельств. Единство, которое мы ищем, - это единство текстов, ни теоретических, ни пропозициональных по своему способу выражения.

Эти три методологических принципа помогут нам остаться интеллектуально честными: наш синтез будет уважать тексты и не исказит их смысла. Складывая картинку-загадку, мы оперируем всеми ее кусочками и не подрезаем у этих кусочков углы. Однако сами по себе данные принципы могут привести к расщеплению, а не к синтезу: мы найдем больше противоречий, чем единства. Может показаться, что в новозаветной этике нет ни склада, ни лада. Эрнст Кеземан сформулировал проблему очень остро:

Новозаветный канон как таковой не обеспечивает основы для единства Церкви. Скорее, он дает основу для разнообразия в исповеданиях веры[8].

Итак, перед нами вопрос: вправе ли мы считать, что за многообразием стоит некое единство? Или, применительно к этике: можно ли, уважая вышеизложенные принципы, обнаружить в Новом Завете общую этическую позицию? Христианская традиция отвечает на этот вопрос утвердительно. Однако в чем же тогда состоит это единство?

Глава 10. Три центральных образа: община, крест, Новое творение

Единство Нового Завета - это не единство догматической системы. Оно менее жесткое. Скорее, Новый Завет представляет собой собрание документов, которые по-разному пересказывают и комментируют один и тот же рассказ[1]. Суть рассказа вкратце такова:

Бог Израилев, Творец мира, совершил, через смерть и воскресение Иисуса, поразительный акт спасения погибающего мира. Масштабы спасения еще не проявились в полной мере, но Бог уже создал общину свидетелей этой Благой вести - Церковь. Ожидая великого завершения Рассказа, церковь, облеченная Духом Святым, призвана подражать Иисусу Христу в его любви и послушании и тем самым служить знамением искупительного замысла Бога о мире.

Разные новозаветные авторы подчеркивают разные стороны Рассказа. Например, для Луки особенно важна роль Святого Духа, вдохновляющего свидетельство Церкви. Напротив, Марк упоминает о ней лишь мимоходом (напр., Мк 13:11). Мы встречаем различие в избираемых ракурсах и в концептуальных категориях. Скажем, степень преемственности между Израилем и Церковью оценивается авторами по-разному. Поэтому не стоит, так сказать, класть эти разные тексты в миксер, стремясь получить гармонизированную версию Рассказа, эдакий современный Диатессарон[2].

Однако можно выявить ключевые образы, общие для всех канонических свидетельств. Почему в качестве основы для когерентности мы выбираем именно образы, а не понятия или доктрины? Как показал Дэвид Келси, всякое богословское прочтение Писания опирается на «отдельное синоптическое творческое суждение», в котором интерпретатор «пытается понять суть христианства»[3].

Коротко говоря: в основе любой богословской позиции лежит творческий акт. В этом акте богослов, осуществляя метафорическое суждение, пытается постичь многогранность присутствия Бога в действиях, через действия и вопреки действиям, составляющим общую жизнь церкви. Этот акт также предоставляет discrimen, с помощью которого богословие критикует существующие в церкви формы речи и жизни и определяет конкретную «форму» богословской «позиции»[4].