Этика Нового Завета

Что же получается? Наш краткий обзор показывает, что по крайней мере в четырех важных новозаветных текстах (Евангелии от Марка, Деяниях Апостолов, Послании к Евреям и Апокалипсисе) любовь не входит в число ключевых образов. Иначе говоря, синтез новозаветной Вести, основанный на теме любви, неминуемо выведет эти произведения на периферию канона. И конечно, для нас это неприемлемо. Зато образы общины, креста и нового творения позволяют поместить их в фокус наряду с прочими каноническими свидетельствами. Поэтому, сколь бы важную богословскую роль ни играл мотив любви у Павла и Иоанна, он не может быть общим знаменателем для новозаветной этики.

Вторая причина. Любовь - строго говоря, не образ, а интерпретация образа. То, что Новый Завет подразумевает под «любовью», воплощается в кресте. 1 Ин 3:16 говорит об этом просто и ясно: «Любовь познали мы в том, что Он положил за нас Свою жизнь, - и мы должны полагать жизни свои друг за друга». Содержание слова «любовь» исчерпывающим образом объясняет крестная смерть Иисуса, причем вне ее это слово вообще лишено смысла. Добавлять любовь в качестве четвертого центрального символа было бы не просто излишне: тем самым мы бы перешли от конкретного образа креста к концептуальной абстракции.

Третья причина. (Связана со второй причиной.) Слово «любовь» стало затасканным, утратило способность различать. Им прикрывают самые разные формы потворства собственным желаниям. Стэнли Хауэрвас заметил:

Этика любви - часто лишь прикрытие для этического релятивизма[26].

То и дело слышишь: нельзя предъявлять к членам Церкви слишком высокие требования, ибо «любовь», дескать, включает всех, не будучи особенно взыскательной (например, в плане необходимости делиться или сексуальной верности). Любовью часто даже легитимируют внебрачные сексуальные связи или насилие.

В этих случаях употребление этого понятия обессмысливается! Ведь библейский рассказ учит нас, что нельзя сводить любовь Божью к «включению всех»: подлинная любовь зовет нас к покаянию, строгости, жертве и преображению (см., например, Лк 14:25-35; Евр 12:5-13). Мы можем заново обрести силу любви лишь одним способом: если поймем, что ее смысл открывается в новозаветном рассказе об Иисусе, - а значит, в кресте[27].

С этой последней причиной мы переходим в проблематику более герменевтическую, чем синтетическую. Самой по себе этой причины недостаточно, чтобы отказываться от использования любви в качестве синтетической линзы. Однако в сочетании с другими вышеизложенными соображениями она подсказывает, что при осмыслении новозаветной этики, любовь в качестве центрального образа создаст больше путаницы, чем ясности.

Сходные проблемы возникают при использовании освобождения как центрального образа. Об освобождении много говорят Лука (в двух томах своего сочинения) и Павел. Как показал Дэвид Ренсбергер, возможно даже читать Евангелие от Иоанна как свидетельство освобождения Богом общины, угнетенной отчуждающими силами «мира сего»[28]. Однако сюда не вписывается тематика некоторых других новозаветных текстов. Особенно трудно читать под этим углом Послание к Ефесянам и Пасторские послания. Да и представления Матфея о христианской жизни более ориентированы на порядок и послушание, чем на избавление от угнетателей. Поэтому, хотя освобождение находит более широкую текстуальную поддержку, чем любовь, оно не охватывает всего спектра новозаветных свидетельств. Более того, образ освобождения противоречит этике Пасторских посланий. (См. выше второй критерий, который мы рассматривали в начале главы.) Да, освобождение вправе считаться аутентичным развитием тем, содержащихся в отдельных текстах Нового Завета. Однако оно не обеспечивает основы для синтеза. Если же образ освобождения взять в качестве нормы, то он может послужить критическим принципом, с помощью которого мы заставили бы замолчать некоторые голоса в каноне.

Конечно, у понятия «освобождение» есть свои преимущества. Оно менее абстрактное, чем понятие «любовь». Оно доказало свои богословские возможности благодаря богатым аллюзиям на рассказ об Исходе: оно затрагивает воображение и убедительно связывает Новый Завет с Ветхим. Кроме того, в отличие от любви, освобождение не выхолащивается в концептуальную абстракцию, поскольку указывает на социальные и экономические реалии.