Этика Нового Завета

Иллюзорная затея отделения культурно обусловленных элементов от вечной истины - интеллектуальное наследие кантовской метафизики. В эпоху Просвещения библейская критика стремилась «обнаружить под различными проявлениями библейской религии рациональную «естественную религию», общую для всех людей»[9]. Еще в 1787 году Иоганн Филипп Габлер в своей знаменитой речи высказал такую мысль: задача библейского богословия - провести грань между «истинным» библейским богословием (описанием эксплицитного богословия текстов) и «чистым» библейским богословием (описанием универсальной систематической истины, скрытой в текстах)[10]. С тех пор библеисты и богословы гоняются за химерой вечной истины.

Казалось бы, сейчас на дворе другая эпоха. Казалось бы, тщетность подобного проекта очевидна. И все же то и дело сталкиваешься все с тем же разделением. Особенно им грешат христиане, которые воображают, будто оно поможет им верить в авторитет Писания: авторитет переносится с исторически обусловленного текста на надысторическую истину, которая упакована в историческую обложку. Конечно, сразу возникает очевидная проблема: после того как мы обрели истину, нам не нужна обложка...

Христианское учение о Боговоплощении глубоко противоречит такому просвещенческому идеализму. Истина явлена нам в конкретном человеке, Иисусе из Назарета, в конкретное время и в конкретном месте. Бог совершил действие в истории, призвав конкретный народ (Израиль/Церковь) для определенной миссии. Да, действительно с эпохи Просвещения историческая специфика Писания была камнем преткновения. Еэтхольд Эфраим Лессинг говорил о пропасти между историческими событиями и рациональными истинами:

Это - широкий и уродливый ров, через который я никак не могу перебраться, сколь бы часто и сколь бы честно я ни пытался через него перепрыгнуть[11].

По его словам, «случайные истины истории никогда не смогут стать доказательством необходимых истин разума»[12]. Но когда Церковь это останавливало? Евангелие - не сумма «необходимых истин разума», а откровение, которое расшатывает и переформировывает человеческий разум в свете «Божьей глупости». Слово известно нам только в человеческой форме, форме, зависящей от обстоятельств. В этом - соблазн благовестия.

Следовательно, наша герменевтика должна не умалять, а ценить специфику новозаветных текстов: облеченные в рассказ и культурно обусловленные формы апостольского свидетельства должны быть выслушаны и приняты именно так, как они предстают перед нами. И это возвращает нас к моему представлению о разработке новозаветной этики как построению метафор. Если мы хотим отдать должное конкретной форме текстов (обычно повествовательной и связанной с определенными событиями), не пытаясь с помощью критического анализа извлечь из них абстрактные общие принципы, мы увидим: самая перспективная герменевтическая стратегия - метафорическое сопоставление мира текста и нашего мира.

Метафора - это соединение двух несочетаемых образов или семантических полей. Она позволяет увидеть в этих образах незаметное на первый взгляд сходство. Она предполагает неожиданную и выходящую за рамки обыденного восприятия аналогию. Она изменяет наше восприятие вещей. Например, в Евангелии от Иоанна Иисус говорит:

Я - живой хлеб, сошедший с небес (Ин 6:51а).

Слушатели поражены: они-то ждали, что Иисус, подобно Моисею, даст им чудесный хлеб в пищу (6:30-31). Иисус же не отождествляет себя с Моисеем, но образно уподобляет себя манне, которая питала израильтян в пустыне. Далее метафора приобретает тревожный оттенок:

Хлеб, который Я дам, есть плоть Моя... Те, кто будут есть Мою плоть и пить Мою кровь, имеют жизнь вечную (Ин 6:516, 54а).

Что здесь происходит?

· На одном уровне эта метафора ставит читателя перед поразительным утверждением Иоанна: «Слово стало плотью». (Кстати, это утверждение прекрасно иллюстрирует способность метафоры «калечить наш мир смыслов» и создавать новые рамки для восприятия.[13])

· На другом уровне эта метафора зовет читателя провести связь (через плоть Иисуса!) между историей Исхода и церковной Евхаристией.

Таким образом, читатель оказывается перед выбором. Он может либо возмутиться, подобно тем ученикам, которые ушли со словами: «Какие странные слова! Кто может это слушать?» (Ин 6:60), либо «понять» метафору. Однако «понять» - значит, сделать ее для себя авторитетом, изменить свою жизнь и восприятие реальности в свете «онтологической вспышки»[14], создаваемой этим метафорическим сочетанием, и исповедать вместе с Петром: «Господи! К кому нам идти? Ты один имеешь слова вечной жизни» (6:68).