Это я тебя убила

«Я вижу, что ты волновался. Что ты хотел меня поддержать. Что ты не понимаешь, как правильно поддерживать человека, которому выпало такое публичное покаяние. Не страшно». Это говорит ее взгляд, полувопросительный и словно бы зовущий: «Подойди».

– Я восхищен, – повторяю, уже чувствуя себя дураком. Но других слов у меня правда нет. – Орфо, ты, кажется, сделала очень большое дело на поприще дипломатии. Клио и эти двое…

– Да, – мягко перебивает она, потерев веки. Все-таки лицо бледновато. – Да, но в этом нет ничего необычного. Любой бы понял. Я бы тоже поняла, если бы это они напали. С армией мертвецов или без…

Ее губы рассекает злая желчная улыбка. Не могу не понять: наверное, самый большой стыд она чувствовала, пересказывая Клио, что именно говорили в народе о Физалии. Хорошо хоть обошлась без младенцев и свиней: живые мертвецы показались ей более впечатляющей деталью. Так или иначе, она лишь отмахивается, не продолжает и делает ко мне несколько шагов. Уже без улыбки всматривается в глаза и словно хочет опять взять меня за руку, но передумывает. Я жду. Но все равно не готов, когда она вдруг тихо спрашивает:

– Скажи, Эвер, а ты-то простил нас? Я ведь никогда не интересовалась.

Не «меня», «нас». Не сразу осознаю, о чем она, а когда осознаю, невольно отшатываюсь. Она прикрывает глаза и остается стоять так, сгорбленная и со сжатыми кулаками. Конечно, не поняла: я отшатнулся не от нее, а от мемориала. Инстинктивно. Просто потому, что прямо сейчас он давит на меня, как давил на Клио; потому, что не год и не два я молча разрывался надвое.

Я не был счастлив в Физалии, никогда. Меня купили в возрасте, когда я даже не понимал суть своего положения. Пока меня растила женщина, управлявшая богатым поместьем хозяина, я даже не совсем понимал, чем это положение плохо. Меня одевали в обычную одежду, мне расчесывали и мыли волосы, меня учили читать и писать и не запрещали почти ничего, кроме как покидать владения. Я делал работу по дому, но простую: убирался с другими детьми в комнатах, помогал на кухне, со взрослыми ухаживал за животными, которых хозяин держал. Единственными напоминаниями о том, кто я, были ошейник – его снимали только в банные дни – и взгляды людей, таких ошейников не носивших. Вольной прислуги, наемных рабочих. Их было меньше, и они часто делали более черную работу, например чистили трубы или забивали скот, некоторые днями напролет трудились на плантациях лекарственных растений. Но все они, потные и грязные, зато со свободными шеями, смотрели на нас, рабов, с жалостью, а на меня еще и словно бы… с тревожным ожиданием. Лет в десять я понял, чего они ждут. Когда хозяин впервые пришел в мою комнату ночью, а потом стал брать меня во все поездки. Я нравился ему больше других. И возможно, я повредил себе еще тем, что выказал интерес к его работе, попросился в ученики. «О да. Я многому тебя научу, малыш», – сказал он тогда, улыбаясь и лениво убирая назад волосы с моего лица. На его руке насмешливо горела метка – змея, обвивающая посох.

Я не был счастлив в Физалии, и я не имел шанса обрести там свободу. В отличие от Гирии, где королевская семья вправе освобождать рабов, к примеру, оказавших ей особые услуги, в Физалии частная собственность неприкосновенна. Освободить меня мог только хозяин – либо по милости, либо по сделке, то есть по выкупу. Меня не ждали ни выкуп, ни милость. Точнее, я не мог спастись от милости, я был обречен на нее, пока не вырасту, не надоем или не умру. Нет… я не был счастлив. И я жил в слишком большой собственной боли, чтобы боль Физалии, на которую напал враг, нашла достаточно места в моем сердце. Собственная боль туманила мой ум настолько, что в какие-то минуты я предавался себялюбивой, нелепой фантазии: будто война – кара, обрушенная на Физалию за мои муки. Но потом хозяин одним из первых отправился в пекло боев и взял туда меня. Одного у хозяина было не отнять: он любил и добросовестно исполнял свое предназначение. Он выносил солдат с полей и вылавливал из воды там, где мог вынести и выловить. Он делал для них все, он спасал жизни тех, кто в менее умелых руках, наверное, погиб бы. И он ненавидел эту войну и врагов той частью сердца, которая не находила удовольствия в терзании таких, как я, на сбитых простынях – или, страшно подумать, именно в этих сладострастных мерзостях он черпал силы на то, чтобы быть хорошим медиком. Поэтому…

Нет. Все «поэтому» остались там, на морском дне, где сам мой хозяин. Давно. Нет ничего глупее, чем красть чужую боль, чтобы потом кого-то ею попрекнуть. Правда иная, она уродлива, но сейчас, когда рядом нет ни посла доброй воли, ни двух ее друзей, я могу… нет, должен это сказать. Она может быть важна для Орфо. А Орфо, кажется, все еще важна для меня.

– Я давно гириец, – тихо произношу я, смотря на ее сомкнутые веки. – Я принял от вас все блага, которые мог, и даже больше. Вы сделали меня счастливым. Так за что мне вас прощать?