Это застряло в памяти

– Да, девочка моя, и ещё как любят! Любовь бесстрашна, любят всяких, и случаются трагедии, – она треплет меня по щеке. – Но я надеюсь, в твоей жизни их не будет.

«Когда-нибудь я ей сознаюсь про Никиту», – думаю я.

– А ты кого-нибудь любишь? – спрашиваю я у сосны. Она смущённо улыбается, отворачивается. Я давно догадалась: она любит солнышко.

* * *

Степан Палыч сделал нам качели. На столбах, с перекладиной наверху и широкой доской на тросах, на которой помещаются сразу двое. Взлетая можно разглядеть всё, что делается на дороге. Вот я вижу, что к нам направляется Тина Валентиновна. Идёт, высоко подняв голову. Тётя говорит, что это старая театральная привычка. Так провинциальные актрисы, раскланявшись, удалялись под аплодисменты со сцены. Дальше Ростова слава Тины Валентиновны не пошла, и это было очень давно, раз она старше даже нашего дедушки. Тина Валентиновна – высокая, полная старуха, она держится очень прямо и передвигается мелкими шажками. Одета по-старинному: в длинное чёрное платье и шёлковое чёрное пальто. На голове желтоватая кружевная наколка, на одной руке мотаются веер и маленькая сумочка, под мышкой – газеты, а в другой – раскрытый зонтик от солнца. Она всегда приходит с газетами, которые копит за много дней. Собирает газеты с некрологами. Некрологов о смерти простых людей не печатают, но в этом-то, очевидно, и состоит её особый интерес. Она отмечает кончины известных деятелей, артистов, режиссёров, музыкантов, певцов, звёзд кино и эстрады, писателей, генералов. Тина Валентиновна любит себя. Её мясистое, с орлиным носом лицо припудрено, подкрашены губки, в огромных ушах сверкают бриллианты, у ворота брошь, вниз свисают тяжёлые чёрные бусы, перстень с большим камнем навсегда врос в складки толстого пальца.

Тина Валентиновна подходит к калитке и указательным пальцем властно подзывает нас. Мы выстраиваемся перед ней.

– Милые, – говорит она проникновенно, – ваша тётя дома?

Саня бежит за тётей Магдой. Когда-то на Тину Валентиновну напал наш петух, и с тех пор тётя всегда провожает её до террасы, а потом обратно до калитки.

– Здравствуйте, моя дорогая, – говорит она тёте рыдающим голосом и прибавляет ещё что-то очень любезное по-французски.

Тётя Магда берёт её под руку, но та не торопится. Она рассматривает нас, девчонок, по очереди в пенсне и с улыбкой продолжает:

– Эти две пигалицы ваши? Дурнушки, да, да, жаль, а мама такая интересная. Кто знает, может быть, выровняются… Н-да. И эту я знаю – озорница, заводиловка, но прехорошенькая, особенно глазищи… Чёрные косы, чёрные очи… Нет, глаза, кажется, зелёные… Цвет лица поразительный… Этакий персик… Формы уже наметились, фигура будет прекрасная… Определённо станет кружить головы, femme fatale…[33] Ах, где вы, мои юные годы! Н-да. А та – дочка пианистки, не так ли? Полновата не по возрасту, но милашка. На язык бойка. Н-да. Что ж поделаешь, влияние. Вы напрасно позволяете им дружить с дочерью одной известной в посёлке особы, вот с той рыженькой, видимо, вся в мамашу, только масть отцовская и грубиянка, поверите ли, испорченная девчонка. Дорогая, вы не находите? Яблочко от яблочка…

Тётя Магда почти заталкивает её на террасу. Мы точно знаем, что там будет, не раз подслушивали. Сначала Тина Валентиновна будет жаловаться на здоровье, потом на домашних, с которыми она часто в ссоре и не разговаривает, потом она будет сплетничать про соседей и подозревать их в кознях против неё, а затем перейдёт к воспоминаниям и будет говорить так, словно тётя её ровесница и тоже всех лично знала.

– А помните Вяльцеву, какой пленительный голос! А волосы, а зубы, ах, вся в брильянтах, дивный жемчуг, а какие шиншиля? Душка моя, разве нынче это эстрадные костюмы? Шульженко – ужас, Юрьева – жалкое подобие, Руслановой по трактирам петь, Вертинский неприличен, изломан, ну есть две шансонетки ничего себе. Где те голоса, та игра? Помните, что делалось? Купцы дивам дома дарили, аристократы за границу возили. По ресторанам с поклонниками кутили, к цыганам, бывало, и-эх! Шампанское рекой… – она закидывает голову, оскаливает вставные зубы, делает лицо красавицы и этак бесшабашно взмахивает рукой. – А теперь в театрах совсем не то, совсем не то, вы не находите, душенька? Оскудение, отсутствие ярких дарований… Измельчание…

Потом она переходит к знаменитым покойникам, которых она могла бы знать, но по случайности не получилось, разминулись, но близкие знакомые были знакомы… чуть не попала на обед и т. д. и т. д. Каждый раз она долго гадает, отчего покойник помер, пытаясь расшифровать, что стоит за словами «скоропостижно» и «после тяжёлой, продолжительной болезни». Испортив всем настроение, она не спеша и с полным удовольствием пьёт чай и уходит, выжав из тёти Магды приглашение зайти на следующей неделе.

«Принесла нелёгкая!» – всякий раз ворчит дед, пока тётя выпроваживает старую даму за калитку.

Мы крадёмся к дому, и Ольку осеняет:

– Сань, вбеги на террасу и громко, серьёзно скажи: «Тина Валентиновна околела!» Только не смейся, всё испортишь.

– Да ты что, будут ругаться!