Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы

И зачем, зачем в это торжественное благоговейное настроение врываются резким диссонансом злобные звуки земной вражды, земной мстительности? Зачем поэт именно теперь напоминает нам, что его Алкмена – не только благословенная мать вознесенного умиротворителя вселенной, но и родоначальница тех спартанских вождей, которые тогда разоряли его родную страну?

Оставим это пока. Хор остается верен настроению; его четвертый стасим прославляет наступивший мир, добытый победою правого дела; он прославляет также и новоявленного бога:

На небесах твой славный сын,
Царица старая; неправ,
Кто молвит, что в Аиде он,
Оставив пепел на костре…

Поэт очень красиво воспользовался старинной традицией, приведенной нами выше, согласно которой «марафонцы первые признали Геракла богом»; составив хор своей трагедии из марафонцев, он их устами провозглашает новый догмат греческой религии, божественность того, кто в течение всей своей жизни служил людям и водворял человечность среди человечества.

И кто желает гармоничного конца трагедии Гераклидов, тому лучше здесь прекратить ее чтение. Поэт его не желал – здесь, как и большею частью в других трагедиях; это раз. А затем, этико-политическая тенденция этой трагедии требовала, чтобы он преподал своим согражданам еще одну науку.

Следует эксод. Освещение круто меняется; изнанка диафании, о которой нам местами напоминали и раньше, выступает во всей резкости своих багровых красок. На сцене опять Алкмена – но уже не скорбящая бабка Гераклидов, не прославленная родительница обоготворенного Геракла, а родоначальница беззаконных опустошителей Аттики. Перед нею – предмет ее давнишней ненависти, Еврисфей.

Действительно, последняя часть рассказа слуги, пропущенная нами выше, заключала весть о том, что Иолай взял его в плен. Алкмена тогда была удивлена: зачем это, зачем не убил? И в ее удивлении мы признаем элемент подлинной традиции, по которой, как мы видели выше, Иолай или Гилл, настигши Еврисфея у источника Макарии, отсек ему голову. «Зачем это?» – спрашивает Алкмена – и мы повторяем ее вопрос. Ей ответом будет:

Хотел тебе доставить радость он,
Чтоб ты врагом плененным насладилась.

А нам – убеждение, что только этим путем поэт мог дать своим согражданам тот урок гуманности, в котором они нуждались в охватившей их войне.

Но мы предупреждены: красоты, гармонии мы от того мрачного эксода ждать не должны. Перед нами мстительная женина, получившая, наконец, давно желанную возможность отплатить своему мучителю равным за равное:

Так вот ты, ненавистный! Наконец
И до тебя добралась Правда…

Она с наслаждением припоминает ему все, чем он согрешил против ее сына и внуков, и заключает свое торжествующее слово сладострастным описанием ожидающей его казни.

Но тут вмешивается некто, без которого задуманная поэтом наука не была бы наукой, – представитель Афин. Не Демофонт – его слово было бы делом, а традиция требует смерти Еврисфея: это одна из ее нерушимых вех. Афины представлены тем воином, который по поручению Иолая и Гилла привел тирана к Алкмене. Пусть же от него узнает старая царица, что казнить военнопленных нельзя. Решение относительно Еврисфея уже состоялось; оно гласило: отпустить.

Извиняюсь по поводу этого слова, которое здесь отнюдь не имеет значения «отпустить на волю»; я им буквально перевел греческое слово apheinai, техническое значение которого – «оставить безнаказанным» – сохранилось еще в молитве Господней.

На удивленный вопрос Алкмены, покорился ли и Гилл этому решению, вестник отвечает, что не мог же он оказаться ослушником Афин; итак, им и только им принадлежит почин в этой гуманной науке… Ну что ж, тогда ослушницей будет она.

Тут берет слово Еврисфей.

Я уже сказал: освещение круто меняется. Если Алкмена здесь для нас, т. е. для зрителей Еврипида, – представительница враждебной им Спарты, то Еврисфей – царь Аргоса, который в начале Пелопоннесской войны соблюдал по отношению к Афинам дружественный нейтралитет и ждал только истечения срока договора, связывающего его со Спартой, чтобы открыто перейти на их сторону. При этом новом освещении симпатии на его стороне. До сих пор он представлялся нам трусом – до его отказа от поединка с Гиллом включительно. Теперь мы вносим поправку в эту характеристику. Противоречия, впрочем, нет: он – представитель того, что я в другом месте назвал «пассивным героизмом»: трус на поле брани, стойкий перед пыткой. Перед своим кровожадным врагом он держит себя с несомненным достоинством. Правда, его самозащита относительно его вражды с Гераклом – так же как и схожая самозащита Елены позднее в «Троянках» – нас мало удовлетворяет: он все сваливает на богов, а именно на Геру. Но нам нравится в его устах похвала погибшему Гераклу, и особенно нравится заключение: