Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы

В следующем действии мы ждем рассказа о добровольной смерти Макарии и плача по ней – скорее всего ее бабки Алкмены. Ничего подобного мы там не находим. Вообще она словно в воду канула: ни слова о ней не слышно. Впрочем, нет: одно слово к ней можно отнести, но именно только одно. В рассказе о битве мы читаем, что, когда надежды на мирное соглашение не исполнились, «гадатели уже не медлили, но тотчас подняли нож и испустили из человеческих горл благодатную кровь»; но именно мимоходность этого упоминания в связи с другими обстоятельствами заставила усомниться в правильности этого чтения.

Старые критики просто отметили этот недостаток как самый крупный в трагедии; новые, начиная с Г. Германа, продолжая Кирхгофом и кончая Виламовицем, – обратили внимание на то, что нам сохранены в цитатах позднейших писателей отрывки из «Гераклидов», которых мы в нашей трагедии не находим, и в том числе один, относящийся именно к закланию. Отсюда убедительный вывод: трагедия сохранилась нам не в своем первоначальном виде. Ее этико-политический характер, как мы видели, стяжал ей популярность в Афинах; ее не раз ставили после смерти Еврипида. Помехой к постановке были лирические части, которых позднейшая трагедия не любила; плач о Макарии, судя по аналогии, был выдержан в лирических размерах; понятно, что весь акт, посвященный описанию ее смерти, был пропущен. Чтобы сравнять края, пришлось произвести и другие переделки, которых мы, несмотря на остроумие Виламовица, уже определить не можем.

Но интерес, представляемый для нас личностью Макарии, этим не исчерпывается.

Откуда заимствовал Еврипид фигуру девы-героини?

Вышеназванный Виламовиц на основании ряда соображений заключает, что он ее выдумал. У него она имени еще не имеет[44] – вследствие чего и зависящий от него живописец Аполлодор, изобразивший Гераклидов в Пестрой стое, не мог дать ей имени. Позднее имя источника Макарии в марафонской – или, как Виламовиц полагает, в трикорифской области – было приведено в связь с героиней Еврипида. Так возникла традиция Атфиды, которую нам сохранили Страбон и Павсаний.

В противовес этому гиперкритическому выводу Вейль обратил внимание на интересный рудимент, сохраненный в нашей трагедии. В ответ на предложение Макарии Иолай ей говорит:

                                    Справедливей
Поступим мы, коль соберем сюда
Твоих сестер – и пусть решает жребий.

Но Макария возражает:

О нет, оставь, старик. Я не хочу
Быть жертвою по жребию; иль этим
Стяжала бы любовь я? Если ж душу
Вы примете мою и умереть
Дадите мне за них по вольной воле,
Без всякого насилья, – я готова.

Отсюда вывод: Еврипид оттеняет самоотвержение своей героини в противоположность к своему предшественнику, у которого Макария была избранной по жребию и, стало быть, подневольной жертвой. И, без сомнения, французский критик прав. «Самоотвержение девушки» – чисто еврипидовский мотив; так точно у него и Поликсена, и Ифигения добровольно дают себя принести в жертву, между тем как у его предшественников – Эсхила, Софокла – их убивают насильно, со связанными руками.

А если так, то жертвоприношение Макарии – подневольное, по жребию – было дано уже предшественником Еврипида. А с этим выводом мгновенно озаряется вся концепция доеврипидовских «Гераклидов».

Ведь тот же предшественник, мы это видели выше, признавал и убийство афинянами Копрея, и епитимью элевсинской богини. Понятно теперь, почему требуется эта чрезвычайная жертва за запятнанный убийством народ. Тот вопрос, который мы выше оставили открытым, – он находит себе ответ в доеврипидовской концепции трагедии. И если бы кто мог сомневаться в правильности этого ответа – того прошу взвесить следующее. Кто наложил на афинян епитимью за убийство глашатая? Мы видели выше: элевсинская богиня. А кому закалывается дева?

Деметриной в усладу дщери грозной…

То есть той же элевсинской богине. Можно ли требовать более убедительного совпадения?

Но кто был этот предшественник Еврипида? Обыкновенно полагают, что до Еврипида драматизировал сюжет нашей трагедии Эсхил в своих (несохраненных) «Гераклидах». С этим последним я согласиться не могу: веские соображения, которых я здесь развивать не буду, привели меня к заключению, что сюжетом этой трагедии была смерть Геракла. Но это разногласие незначительное; согласно трилогическому принципу Эсхила мы можем допустить, что та трагедия открывала собою трилогию Гераклидов, опасность и избавление которых должны были быть предметом следующих трагедий. И мне кажется, мы можем их назвать с достаточной убедительностью.