Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы

Читатель помнит, какого рода событие здесь, согласно преданию, должно было наступить. Насилие Копрея не осталось безнаказанным: в происшедшей свалке он был убит. Но пролитая кровь неприкосновенного глашатая взывала об искуплении; в чем оно должно было состоять, это сказал афинянам эксегет элевсинских богинь. И вот ежегодно афинские эфебы, справляя элевсинское шествие, надевают черные плащи в память о беззаконном убийстве глашатая.

Этот эпизод был, однако, неприемлем; политический характер трагедии не допускал такой провинности со стороны рыцарского царя, только что принявшего под свое покровительство преследуемых Гераклидов. То была молва, злонамеренно распущенная. Конечно, пылкий царь погорячился, но убийство было своевременно предотвращено:

Копрей.

Я увожу своих – не помешаешь?            Демофонт. Попробуешь – но с Аргосом простись!
Копрей. А вот сейчас попробуем – посмотрим!
            Демофонт. Смотри, придется плакать – и сейчас.
Хор. Ради богов! Глашатая не бей!
            Демофонт. А если долг глашатай нарушает?
Хор. Уйди, уйди! – а ты посла не трогай!
Копрей. Я ухожу. Что сделаешь один?

Так было дело. А как оно было представлено впоследствии, это хор тоже предвидит:

Ведь у герольда в устах
Что ни огонь, то пожар.
Он ли в рассказе царям
Не разукрасит обид?
Скажет: «Едва я ушел!
Смертью грозили послу!»

Итак, предполагается троякое нарастание сплетни. В действительности Копрея только оттолкнули от его жертв; сам он рассказал, что его едва не убили; а потомки это «едва» пропустили и выставили афинян убийцами глашатая. Это «убийство Копрея» превратилось у Еврипида в так называемый «рудиментарный мотив».

Но рудиментарный мотив у трагического поэта предполагает поэта-предшественника, обыкновенно тоже трагического, у которого этот мотив был действительным. Кто же был поэтом-предшественником Еврипида, изобразившим убийство Копрея и элевсинскую епитимью? Пока ставим этот вопрос; ответ будет дан впоследствии.

Глашатай уходит, но с угрозой: Еврисфей уже двинул свою рать к границе Мегариды на случай отказа:

                                    Будем
Мы памятны тебе, и сонму граждан,
И всей земле, и насажденьям вашим.

Эти слова должны были встретить особый отклик в сердцах афинян того времени – времени постановки «Гераклидов», – когда именно насаждения афинской земли, ее вековые масличные деревья, ее виноградники пали под ударами пелопоннесской секиры.

Глашатай ушел; мы его больше не увидим. Слово за Иолаем, он пользуется им для выражения своей горячей благодарности спасенным на вечные времена:

                                    И вот завет
Мой, дети, вам: чтоб вражеским копьем
Вы никогда их землю не громили —
Нет, меж союзных чтили самой близкой…

Увы! Именно тогда, когда ставилась эта трагедия, завет этот был забыт: уже здесь мелькают огоньки, которые, нарушая единство настроения, осветят нам изнанку диафании.

Но здесь они быстро гаснут. Мы – свидетели трогательного братания Гераклидов с афинянами; затем Демофонт отправляется к своим, чтобы заручиться со стороны граждан, – как мы сказали бы теперь, индемнитетом за свой непоправимый поступок и позаботиться об обороне; Иолаю он предлагает поселиться с Гераклидами в его дворце. Тот отказывается: они останутся просителями у алтаря, но просителями перед богами об афинской победе.

Минуты затишья заполняет первый стасим, обращенный к ушедшему глашатаю. Он удачно резюмирует происшедшее и высказывает бодрые надежды на будущее.

Следующее второе действие, однако, их пока не оправдывает. Демофонт возвращается с озабоченным лицом. Индемнитет он получил, но не единогласно: оказывается, реальная политика и в Афинах имеет приверженцев. Пока они в меньшинстве; к сожалению, и боги не безусловно за его дело; они ставят свои требования, и притом такие, что их исполнение, несомненно, дало бы реалистам перевес:

Деметриной в усладу дщери грозной
Должны мы деву благородной крови Заклать…