Европейские мины и контрмины

— Ну, — сказал Наполеон, оставшись один, — теперь Руэр, пресса и Англия принудят меня сделать то, чего я хочу, и мне придётся уступить им.

Он позвонил в маленький колокольчик, звон которого странно раздался в кабинете.

В дверях, ведущих во внутренние комнаты, показался старый императорский камердинер Феликс, сопровождавший Наполеона в изгнании: седой старик с тонкими и умными чертами, но с открытым и искренним выражением.

— Дорогой Феликс, — сказал ласково император, подходя к нему, — я пойду немного прогуляться. Где Нерон, мой добрый, верный друг, вернейший после тебя — старое сердце, не знающее ни лжи, ни коварства?

И с тёплым, ясным взглядом он протянул руку старому слуге. Последний прижал её к сердцу и поднёс к губам.

Потом возвратился к двери и засвистел.

Через несколько мгновений прибежала большая чёрная собака из породы ньюфаундлендов, понюхала мимоходом камердинера и в один прыжок очутилась около императора, встала на задние лапы, положила передние на плечи Наполеону и начала лизать ему лицо.

Император кротко опустил руку на собаку; в его лице выразилась бесконечная нежность, глаза сияли влажным блеском — он поистине был прекрасен в эту минуту.

— Доброе животное, — сказал он ласковым, звонким голосом. — Я только кормлю тебя и дарю изредка ласковым взглядом, и ты любишь меня, только одного меня, ты так же весело стало бы ласкаться ко мне, если б я не был императором, но находился в изгнании, ходил с сумой, тогда как другие, которых я осыпал золотом и почестями…

Он глубоко вздохнул и потом прижал губы к блестящей чёрной голове собаки.

— Верный друг! — прошептал он, и псина прильнула к нему, точно понимала его слова.

Феликс подошёл к императору и стал около него на колени.

— Вы забыли обо мне, ваше величество? — спросил он тихо.

Император протянул ему руку, не выпуская собаки.

— Нет, я не забыл о тебе, спутнике в несчастье. Тебя предпочитаю я всем земным владыкам — ты друг, которого я обрёл на дне житейской пучины!

И долго стоял он таким образом: озабоченное выражение исчезло с его лица, глаза сияли тёплым блеском: он не был императором, обременённым делами, бдительным, измученным, могущественным и усталым правителем; он был человеком, обыкновенным человеком, который освежает свою душу в чисто человеческих чувствах.

Потом глубоко вздохнул и тихо-тихо спустил собаку на землю.

— Позови дежурного адъютанта, — сказал он.

Феликс встал и вышел в приёмную.

Через несколько секунд он возвратился с дежурным адъютантом, генералом Фаве. Затем подал императору шляпу, перчатки и камышовую трость с золотым набалдашником.

— Я прогуляюсь немного в саду, — сказал Наполеон с ласковой улыбкой, взял адъютанта под руку и сошёл с лестницы. Нерон провожал его медленно и важно.

Феликс участливо посмотрел в след ему.

— Он стареет, — сказал слуга с глубоким вздохом, — время предъявляет свои прави на всех нас. Сохрани и помилуй, Господь, принца!

Часть вторая

Глава двенадцатая

По широкой большой аллее так называемого Георгсвалля в Ганновере, перед большим зданием театра, в ожидании представления медленно расхаживали три человека. Они то останавливались, раскланиваясь с встречавшимися знакомыми, то громко смеялись и выказывали в осанке беспечность незанятых лиц, которые только и заботятся о том, как бы убить своё время.

Эти три человека, которым часто кланялись гулявшие здесь бюргеры, были лейтенант фон Чиршниц, капитан фон Гартвиг и лейтенант фон Венденштейн, все трое в статских костюмах, которые сидели на них так изящно и ловко, как будто они никогда не носили другого платья.

— Так вы в самом деле не хотите участвовать с нами, Венденштейн? — спросил Гартвиг. — Вы только подумайте: чем многочисленнее мы будем, тем вернее можем содействовать окончанию дела.

— Оставьте его, — сказал фон Чиршниц, — у него иные заботы, чем у нас. Вы, — продолжал он, обращаясь к Гартвигу и бросая на него печальный взгляд, — стали свободны, понеся горестную утрату, и ищите забвения своего горя. А мне, новобранцу, нечего терять.

— Вы отказываетесь от роты в саксонских войсках, которая вам обещана, старый друг? — прервал его фон Гартвиг.

— Это ничего не значит, — сказал Чиршниц. — я отдал себя в распоряжение короля и должен повиноваться ему, и делаю это охотно и от чистого сердца. Но Венденштейн находится в иных условиях: он помолвлен, женится, у него другие обязанности.

— Но когда дойдёт дело до войны, — сказал Гартвиг, — то…

— То, конечно, за мною не станет дело, — произнёс серьёзно фон Венденштейн. — Поверьте, что, как только образуется ганноверский корпус, моё место не останется пустым! Но если из этого ничего не выйдет…

— Да, если ничего не выйдет, — заметил Чиршниц, — то мы сделаемся изгнанниками надолго, быть может, навсегда. Мы ещё можем рискнуть, но для него это было бы грустно.

— Кроме того, — сказал фон Венденштейн с некоторою нерешительностью, — мой отец, с которым я советовался по-нашему уговору, полагает, что вся эта эмиграция преждевременна и безрассудна и что она мало поможет делу короля, а скорее повредит.