Европейские мины и контрмины

— Прощай, моя бесценная! — сказал он глубоко взволнованным голосом.

Елена обняла его и крепко прижала, опустив с рыданием голову на его грудь.

— Когда-то ты пела мне: до свиданья, — сказал лейтенант, приподнимая лицо молодой девушки, — и мы свиделись, хотя перенесли много страданий.

— До свиданья! — прошептала молодая девушка.

— Ступайте, ступайте, ради бога! — вскричал Зоннтаг.

Фон Венденштейн нежно поцеловал уста Елены, потом тихо снял её руки со своих плеч и вскочил на лошадь.

Он помахал на прощание рукой, лошадь взвилась и через несколько секунд исчезла в темноте.

— Да хранит его Господь! — сказала громко Елена и залилась слезами; чрезмерное напряжение сменилось глубокой скорбью разлуки, и она почти лишилась сил.

— Будьте мужественны, фрейлейн, — сказал Зоннтаг, подавая ей руку. — Он уже миновал главнейшую опасность, не теряйте сил, по крайней мере до тех пор, пока мы не привезём вас домой!

Елена встала и опёрлась на руку купца.

Все трое безмолвно возвратились в город.

Глава пятнадцатая

На улице Камбасерес, напротив задних ворот здания министерства внутренних дел, стоит маленький двухэтажный дом, с воротами посредине.

К этому дому подошёл низенький мужчина, лет сорока-пятидесяти, с резкими чертами смуглого лица того оливкового оттенка, который присущ южным французам, с небольшими чёрными усиками и блестящими умными глазами. Он позвонил в колокольчик.

Немедленно отворились ворота, посетитель вошёл и, повернув к лестнице на второй этаж, спросил у привратника:

— Герцог дома?

Получив утвердительный ответ, посетитель поднялся по устланной мягким ковром лестнице и, встретив в передней камердинера, сказал ему:

— Спросите, угодно ли герцогу принять Экюдье.

Камердинер ушёл во внутренние комнаты и через несколько секунд отворил дверь:

— Пожалуйте.

Экюдье, умный и искусный редактор журнала «Франс», вошёл в маленький салон, убранный и меблированный в стиле Людовика XV. Позолоченная мебель, стенные часы, фамильные портреты по стенам, пёстрые ковры на красивом паркете — всё это составляло роскошное и вместе с тем элегантное целое.

Это изящное и старинное убранство вполне гармонировало с высокой аристократической фигурой и красивыми, древнефранцузскими чертами герцога Граммона, который, несмотря на раннее утро, был уже совсем одет.

— Я услышал, что вы здесь, герцог, — сказал Экюдье, — и не захотел откладывать своего визита. Вы приехали из Вены, и, может быть, вам не будут бесполезны некоторые сведения. Я был в отеле «Граммон», — продолжал он, — там мне посоветовали, чтобы я отправился сюда.

Герцог указал на стул и, сев в широкое кресло, сказал, обводя глазами комнату:

— Уютные покои этого домика, в котором я жил ещё в бытность Гишем, я, когда бываю в Париже один, предпочитаю большим дворцам в Сен-Жерменском предместье. Очень рад видеть вас, дорогой Экюдье. Как идут здесь дела? Что говорит общественное мнение и политический мир? Никто, кроме вас, не может иметь лучших сведений обо всём этом, — прибавил он с лёгким поклоном.

— Политический мир, — отвечал Экюдье, — представляет в настоящую минуту хаос, в котором борются противоположные стихии. Жаль, очень жаль, — прибавил он со вздохом, — потому что никогда не было столь удобной минуты, чтобы сразу восстановить тот авторитет, которого мы лишились по вине битвы при Садовой.

Герцог пожал плечами.

— Я употребил тогда все силы, чтобы дать политике иное направление, — сказал он.

— Конечно, конечно, — согласился Экюдье. — Но поможет ли взгляд в прошлое — нам следует опять приобрести то, что мы потеряли!

— Да. И что думает император? — спросил герцог как бы невзначай, устремляя пристальный взгляд на оживлённое лицо журналиста. Лагерроньер, кажется, обладает тонким умом…

— Лагерроньер убеждён, — отвечал Экюдье, — что император желает серьёзно действовать и ждёт только случая, чтобы преодолеть все препятствия, которыми его окружают.

— Окружают? — спросил герцог. — Кто? Я полагал, что здесь все в воинственном настроении.

— Вовсе нет, — ответил Экюдье. — Маркиз де Мутье желает войны, я в этом твёрдо убеждён, и довольно ясно выражает своё мнение, равно как граф Сен-Вальер, начальник его кабинета. Но Руэр и Лавалетт и все их клевреты, — прибавил он, пожимая плечами, — ревностно и неутомимо хлопочут о мире. А это значит, — сказал он недовольным тоном, — о новом унижении Франции.

Герцог слушал внимательно.

— Руэр и Лавалетт? — спросил он. — Разве Руэр опять пользуется столь большим влиянием? Говорили, что его звезда закатилась.

— Она стоит выше, чем когда-либо, — вскричал Экюдье. — Ибо, — продолжал он тише, наклонившись немного к герцогу, — его сильно поддерживает императрица.

— Императрица? — удивился Граммон. — Её величество хлопочет о мире?

— Со всей ревностью, — отвечал Экюдье. — Никто не может найти причину: её величество вдруг приобрела такое сильное отвращение к пушечному грому, такой сильный страх пред пролитой кровью…

— А! — произнёс герцог и в задумчивости опустил голову.