Европейские мины и контрмины

— Но это общественное мнение, выражающееся в журналах, — продолжала Дюма, — делится на две категории: на газеты, преданные императору и императрице, и на враждебные им; первые не отваживаются, по ясным дипломатическим причинам, говорить о войне, боятся, как бы не упрекнуть правительство в нарушении мира. Другие также проповедуют мир, будучи убеждены, что чем больше теряет Франция своё влияние, чем меньше ходит армия в поход и чем больше, напротив, подвергается губительным внутренним раздорам, утрачивает императорские традиции, тем скорее наступит минута, в которую попросят его величество, Наполеона III, отправиться туда, откуда он пришёл. Итак, дорогой герцог, — сказала она со смехом, — желая сохранить престол своему высокому и милостивому государю, вы должны устроить нам войну.

Герцог погрузился в размышления.

— Кстати, — заметила Дюма, — у вас в Вене обитает ганноверский король, бедный государь, к которому я питаю такую симпатию. Мой отец пишет роман, в котором выводится и ганноверский король, каков он, как переносит свою печальную судьбу?

— Достойно и мужественно, — отвечал герцог, явно озабоченный чем-то. — Король — очень привлекательная личность, когда поедете в Вену, познакомьтесь с ним.

— Я поеду! — сказала она с живостью. — Но король прислал сюда своего представителя, я хотела бы…

— Я вместе с ним приехал сюда из Вены, — сказал герцог. — Он здесь, но ещё не устроился…

Вошедший камердинер подал карточку на серебряном подносе.

Герцог улыбнулся.

— Вы сейчас познакомитесь с ганноверцем, который так интересует вас, — сказал он и, повернувшись к камердинеру, прибавил: — Введите сюда этого господина.

Герцог пошёл навстречу белокурому, невысокого роста мужчине в чёрном утреннем сюртуке, с бело-жёлтой лентой лангензальцской медали в петлице.

— Очень рад увидеться с вами опять, — сказал герцог, подавая руку советнику Медингу, верному слуге ганноверского короля Георга. — Отдохнули вы с дороги?

— Благодарю вас, герцог, — отвечал Мединг. — Я живу временно в отеле и обременён посещениями, однако уже отдохнул и явился справиться о вашем здоровье.

— Прежде всего, — сказал герцог, — позвольте мне познакомить вас с горячей приверженкой вашего дела. — Он обратился к своей гостье, которая внимательно смотрела на поверенного в делах ганноверского короля. — Мадам Мари Дюма, дочь нашего великого романиста, — сказал он, — питающая особенную симпатию к вашему королю. А это господин Мединг.

Последний вежливо поклонился дочери Александра Дюма и сказал:

— Считаю особенным счастьем познакомиться с вами, — надеюсь, что симпатия к бедствиям моего государя, столь естественная в даме с вашим именем, перейдёт отчасти и на меня.

Мари Дюма встала и подала руку Медингу.

— Примите искреннее пожатие руки, — сказала она. — Для своих друзей я добрый товарищ, в чём может уверить вас герцог. Надеюсь, мы будем часто видеться и сделаемся приятелями.

Мединг отвечал поклоном.

— Теперь прощайте, дорогой герцог! — сказала Дюма. — Я хотела только повидаться с вами и несколько воспламенить, — прибавила она с улыбкой. — Итак, война: хорошая, настоящая война. До свиданья, до свиданья, месье! — сказала она, обращаясь к Медингу, и вышла из салона.

— Что встретили вы здесь хорошего? — спросил герцог.

— Сейчас я виделся с маркизом де Мутье, — отвечал Мединг, садясь возле герцога, — и нашёл у него полное и истинное сочувствие к деликатной, совершенно личной стороне моего посольства. Я имею причину только быть довольным во всех отношениях, со мною обращаются чрезвычайно предупредительно и внимательно, хотя моё пребывание в Париже имеет частный характер. Нелегко, — прибавил он с печальной улыбкой, — определить положение посланника in partibus infedelium[38], впрочем, я нашёл большую воинственность в маркизе, он мечтает о войне и рассчитывает на симпатию и помощь южной Германии и присоединённых областей.

Герцог задумчиво смотрел вниз.

— На голландской границе формируется ганноверский корпус, — сказал он.

— Правда, совершается эмиграция ганноверских офицеров и солдат, о которой я, впрочем, имею самые поверхностные и неудовлетворительные сведения, — отвечал Мединг, — однако я не скрыл от маркиза, что как настоящей момент, так и повод к столкновению внушают мне величайшие опасения.

Герцог пытливо взглянул на Мединга.

— Люксембургский вопрос, — продолжал Мединг, — представляется мне чисто специфически французским, и хотя надежда на войну волнует недовольные элементы в Ганновере и прочих частях Германии, я не думаю, чтобы при этом нашли себе пользу национальные интересы федеральных партий в Германии. Сущность вопроса, — продолжал он после небольшой паузы, — заключается в вознаграждении, причём в основании лежит окончательное признание совершившегося факта. Далее, когда вопрос дойдёт до объявления войны, то дело будет состоять в завоевании немецкой области, то есть вопрос примет такую форму, при которой все поражённые последними событиями и желающие иного политического строя для Германии не станут, по своему национальному чувству, оказывать фактическую помощь.