Ф. И. О. Три тетради

22 апреля

1. О розах, упомянутых в рассказе. Роза Мадам Каролин Тесту была создана в 1890 году знаменитым розьеристом (специалистом по выращиванию роз) Жозефом Пернэ-Дюшэ (1859–1928). Он происходил из лионского рода цветочников, женат был на цветочнице и каждый год выводил по сотне новых роз. Розовая роза Мадам Каролин Тесту была одним из его первых творений. Она была создана (на основе скрещивания чайных роз) по заказу парижской создательницы дома моды Каролин Тесту, к открытию филиала ее дома в Лондоне, и стала самой знаменитой и популярной розой начала XX века, особенно в России и в Америке. Что же касается розы, которую дедушка Миша называет «Мадам Шедан Женуазо», то речь идет о красной, и даже алой, розе «Gloire de Chedanne-Guinoisseau» с темно-зелеными листьями, выведенной в 1907 году садовником Pajotin-Chédanne. Так что все прозаичнее. Легенды о розах, окрашенных кровью, гораздо древнее и интереснее, чем эти сухие сведения о розовой коммерции. Роза с Античности считалась цветком Афродиты и была она белой до тех пор, пока богиня не наступила на ее шипы и капли ее крови, упав на лепестки, не сделали их алыми. Существует масса средневековых чудес «о розах». Там, где падали капли крови святого Франциска, расцветали красные розы.

Вообще порой не знать интереснее, чем знать.

2. Эдип у Софокла (если уж Эдип, так у Софокла) тоже знает, но не знает. Слепой прорицатель Тиресий ему, посреди эпидемии чумы, бросает в лицо: «Преступник, которого ты ищешь, это ты сам и есть». Эдип возмущен: «Ты, Тиресий, не ведун, не колдун. Был бы ты сведущим, спас бы некогда Фивы от Сфинкса. Так нет же. Понадобилось, чтобы я пришел, я, человек несведущий – Эдип». Тут Софокл играет словами. Это называется «парехезис», и Софокл очень любит играть в эту игру: «(не)эйдос – эдипос», то есть «несведущий, не ведавший, невидящий Эдип». По священному закону аллитерации, в его имени заложена его судьба. «Я пришел, ничего не знавший, и разгадал (загадку Сфинкса) и спас город. В собственном уме своем нашел ответ, а не гадал, как ты, колдун, по птичьим потрохам». А Тиресий ему: «Ох, я слеп, а ты зряч, но ничего не видишь, не знаешь. Знаешь ли ты, от кого ты рожден?» Вот оно что! Вот где собака зарыта! Имя-то свое Эдип знает, а вот что оно означает, не знает, и от этого проистекает его слепота зрячего, которая вскоре сменится зрением слепоты. Он узнает (хотя вряд ли можно назвать это «знанием»), что является братом своих детей, отцом своих братьев и сестер, сыном своей жены и мужем своей матери, своих… своей… Узнает, что напрасно считает себя в Фивах иностранцем, ибо он – фиванец чистой воды. Он «поймет» свое имя – «вздутая нога», – заключающее в себе всю его жизнь: ее начало и ее конец. Имя – история жизни. «Вот какому горю обязан ты своим именем». Как? Разве не родители его этим именем назвали? Тут Иокаста, которая еще пытается удержать сына-мужа от поиска распоследнего смысла, восклицает: «О, Несчастный! Вот единственное имя, которое я могу тебе дать, другого у тебя нет и не будет». Пытка его все длится и длится, он все никак не хочет открыть глаза. Он знает, что единожды он их откроет, придется ему их закрыть навеки. Он предчувствует, что стоит ему узнать свое имя, как он от этой правды имени ослепнет. И когда Эдип, наконец эту правду узнает, то будет поздно: «Увы! Увы! Все прояснилось. О свет, вижу ли я тебя в последний раз? Ибо все теперь знают, что я не должен был родиться от того, от кого я родился».

И тут вступает хор, выносит имя-судьбу Эдипа на всеобщий суд и предлагает в них каждому из нас отразиться: «Увы! – вопит хор. – Увы! Род смертных! Твое существование – ничто. Одно только человеку дано счастье – то, которое он придумывает». Тут каждое слово на вес золота. «И вновь ты срываешься в несчастье, после краткого просвета-иллюзии. Ты, Эдип несчастный, лишь пример того, что такое жизнь вообще: несчастье». Опять Софокл играет словами: его Эдип – несчастный, безымянный, до– и послеименный. Софокл пишет на черновике, оставшемся от Гомера, также очень любившего играть со словами и в слова. Ибо имя Одиссея-Улисса звучит как «боль, страдание» (одинэ). Одиссей-Улисс, а за ним Эдип – «люди боли». Имя Улисса об этом говорит прямо, а имя Эдипа хоть и косвенно, но зато в рифму с «незрячим» (а по-русски незрячий еще и «не зря»).

3. Так нам всем после минутной растерянности – как бы не напортить – через пропасть отчаяния и оторопь первой боли, в обмен на беспомощность и обреченность, выдаются наши имена, ничего вроде бы, строго говоря, не значащие, но и не совсем пустые, постепенно нашими становящиеся.