Ф. И. О. Три тетради

4. В моем двуязычном греко-французском академическом издании Софокла 1922 года переводчик и комментатор текста господин Поль Маскерэ очень Софокла не одобряет за его легкомысленное отношение к словам и пишет, что вводимые поэтом аллитерации – детские, глупые забавы, великого классика недостойные. Господин Маскерэ – серьезный профессор. Что сказал бы он о Мандельштаме? Я тоже человек серьезный, это то, что я унаследовала от моих дедушек – людей серьезных, но господина Маскерэ слушать не стану. Мне с ним скучно. Мне гораздо веселее вслушиваться в детский лепет, в шелест, в топот, в щебет языков, выдающих (случайно) тайны покинутых райских выражений, оборотов, бормотаний: итак Итака, Фивы-Уфа (уф!), из Крыма в Рим, Рим-rime (рифма)… Ибо человек, как бы ни звался, всегда в пути. Он был здесь еще вчера, но мы его не застали, ах как жаль. Имя его написано у него на спине, в зеркальном отражении, справа налево. Сам он его не видит, как своих ушей.

5. Имя – дело людей несерьезных. Имя – удел странника, покинувшего свой дом, того, кто не-у-дел. Имя – нездешний надел заблудившегося. Имя – задел, чтоб нашли. А как звать-то его? А звать-то как? А звать Никак. Звать Айболит, или «божественная боль». Ибо Улисс у Гомера «божественный». Хотя похоже (я читаю «Одиссею» в переводе замечательного французского поэта Филиппа Жакотте с его же послесловием), что привешен этот эпитет к имени Одиссея не столько по смыслу, сколько по созвучью, потому что так «складно».

6. Я помню, сама помню, своей памятью, а не по рассказу мамы, как я страстно выцыганивала у нее в книжном магазине очередную «другую» книжку о Царе Салтане.

– Так у тебя же их уже три, – не сдавалась мама. – Зачем тебе еще одна?

– Ну там же складно!

Очередная книжка была куплена, помню ее. Мать, сдавшаяся на «складно», поступила несерьезно, но мудро. Повторение – не мать учения, а сущность поэзии. Сказки Пушкина, где все «складно» и сто раз повторяется – наша «Одиссея», а в «Одиссее» из двенадцати тысяч строк, четыре тысячи повторяются. Язык у Гомера как клавиатура (цитирую Жакотте), а имена – ноты (добавляю от себя), часть гармонической системы, то, что так приятно, так вкусно, так прохладно повторять. Об этом стихотворение Цветаевой Блоку (1916).

23 апреля

1. «Имя твое льдинкой на языке».

2. Эва Демарчик во времена моей юности пела это стихотворение Цветаевой по-польски, как молитву. И есть в нем некая молитвенность, ибо само имя не названо, как имя Бога. Как тебя зовут? Нет имени. Я есть тот, кто есть. Есть: не был и не буду, а есть. Я – настоящий (как настоящее время).

У Гомера эпитеты, привязанные к именам богов, – темные, непонятные. Некоторые ученые полагают, что Гомер их повторял, сам не понимая их смысла. Может быть, его научили этим словам священники в храмах, а те почерпнули их из какого-то древнего, негреческого источника. Эти невнятные эпитеты, пишет Жакотте, привязаны к темным ликам богов, как звонкие бубенцы, как блестящие украшения к идолам. В эту древнюю литургию, в храмовые песнопения Гомер вводит рассказ о простых вещах, о нас, о людях. Религиозное бормотание, псалмопение и урчание перетекает у Гомера в сказку про солдата, который никак не может вернуться домой. Про солдата смертного, одного из нас, людей-хлебоедов. Про солдата, всегда неизвестного; имя ведь ему Никто. Так он, Улисс хитроумный, ответил Циклопу по имени Полифем. «Ты, мол, беспокоишься, что у меня за знатное имя? Так слушай же (это он, прежде его напоив как следует), я тебе расскажу, что зовут меня Никто; вот имя, которое дали мне родители и которым зовут меня близкие». А Циклоп ему на это: «Так вот тебе мой подарок. Никого я съем последним, после всех его близких». Никто – человек два уха. Когда же Улисс пронзил ему его единственный глаз и Полифем стал звать других циклопов на помощь, те прибежали и говорят: «Кто тебя так отчихвостил?» А он им в ответ: «Никто». Они его бросили умирать. Кто-кто… а дед Пихто. Нехочуркин, великий и страшный Аноним. Хитрость того, кто пройдет в игольное ушко. Кто станет крохой, совсем незаметным, никем. Ведь едва родившись, еще не звался он Несчастным, а звался Никем. Под этим именем, близким к небытию, он обманывает смерть.

(В русской сказке так Ивашко обманывает Бабу-ягу, все ту же Смерть, притворившись дурачком, то есть опять же Никем. «А я не знаю, не умею, а ты мне покажи, как на лопату сесть». Та, умная, и показала.)

Между Никто и Кто – Клеос, то есть слава, то есть имя, но не случайное, а подлинное (то есть прославленное). Чтобы оно состоялось (посмертно), нужно суметь не столько правильно свою жизнь прожить, сколько правильно умереть. Не пропасть, не сгинуть, а так, чтобы все знали, как и где, чтобы с почестями. Чтобы помыли и одели. Это не метафора, это серьезно. Кто умрет неумытым, без почестей, того Гарпии утащат и загрызут.

Есть в Британском музее такая гробница (ок. 480‐х годов до Р. Х.). На ней летучие, крылатые, когтистые, гадкие гарпии несут душу, спеленутую как младенец, душу Никого, умершего без имени: ух как страшно.