Ф. И. О. Три тетради

4. Тристрамгистус отсылает нас прямиком к «Шинели» Гоголя, из которой мы не собираемся выходить (кто бы это ни сказал), а в которую скорее желаем облачиться. Ибо через «Шинель» мы совершенно непреднамеренно приближаемся к перекрестку двух основных тем, которые нас здесь занимают: первой, объявленной с самого начала, то есть имени, а второй, самой по себе образовавшейся, как росток от первой, то есть жизни. Ибо имя собственное ничей иной собственностью не является как только живого. Как только у живого имя в собственность заводится, так это живое становится словно еще живее, окончательно живым, как будто этим именем ему выдается свидетельство в том, что он живой. Поименованная жизнь начинает сиять и лучиться. Попробуйте, чтобы проверить эту гипотезу, поименовать муху, жука или шмеля, и вот уже это не муха, а Кто-то, и смерть ее станет для вас невыносима. У жизни с именем есть сходство. Ровно как и имя, живое плохо поддается анализу, диссекции, классификации и даже философствованию. При всем несусветном прогрессе науки и техники мы продолжаем мало что знать о жизни в самих себе. Пока анатомы и врачи расчленяли трупы, пока не изобрели всякого рода сканеры, живое пытались понять на примере мертвого, но живое не поддается абстракции, ибо оно живое – кривое, неправильное, парадоксальное и ни единой секунды самому себе не равное. Жизнь, как и имя, есть информационный парадокс. Где ее источник? Кто ее носитель? Больше ли она, чем то, что ее вмещает? Равна ли или меньше? Где и когда начинается? Заканчивается? «Форма существования белковых тел», говорят материалисты. Это означает, что жизнь есть форма жизни.

– Есть ли жизнь на Марсе?

– Наука или жизнь?

– А вы что, собственно, имеете в виду? Есть ли жизнь во мне? Какая жизнь?

– Моя жизнь меня устраивает.

– Я живу не своей жизнью.

– А чьей?

– А вечной.

Вечная жизнь – нелепость. Ведь жизнь в том виде, в каком мы ее знаем, только тем и определяется, что она ограничена, что она отлична от небытия (до), и от смерти (после); что она возникает и исчезает.

Лучше всех про жизнь (и про имя) получается либо у сатириков-абсурдистов, либо у мистиков (что по сути дела, как было уже доказано, одно и то же). У Стерна, у Гоголя, у Булгакова, у Набокова.

Так вот, стало быть, у Гоголя.

5. Чиновник, «один» чиновник, ничем не замечательный, одинаковый с другими (правда «несколько рыжеватый», «несколько на вид даже подслеповат») и в этой своей одинаковости словно произведен какой-то машиной, словно и не живой вовсе, ибо все живое неодинаково, у живого собственное, необщее лицо. Так ведь нет же. Живой! А из чего это видно? А из того, что с первой же страницы над ним смеются, а он из таких, «которые не могут кусаться». Тут сразу мы к чему-то совсем другому получаем доступ, к такому свойству живого, к такому определению жизни, о котором и помыслить нельзя, а только почувствовать. Жизнь, главное в ней – хрупкость. Кусаться не умеет, обидеть могут, жизнь его у него отнять.

И сразу же вслед за «кусаться» у Гоголя – об имени, и бесконечно смешно, и уже вовсе не смешно. Тут уже мы эту жизнь, некрасивую, едва от других отличимую, хрупкую, беззащитную, держим как на ладони и именуем Башмачкиным. Ну что ты будешь делать!? Полный абсурд. А Гоголь давай в структуралиста играть: «Уже по самому имени видно, что она (имя – она?) когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки». Так «Башмачкин», едва обретя смысл, немедленно его утратил, до семантического нуля опустился и даже ниже нуля, ибо за Башмачкиным уже мерещится Сапогов, Сапожков и еще пуще: Подметкин, который и есть страшная и смешная до колик, подлинная фамилия этого героя.

Ну да ладно, фамилию не выбирают, но имя-то?

И тут снова Гоголь неподражаем. Имя, оказывается, выбирают еще в меньшей степени. Ибо от назначенных православным календарем на 23 марта (день рождения Башмачкина) никуда не годящихся святых и мучеников Моккия, Соссия и Хоздазата раскрытый тотчас вслед за тем наугад календарь выдал Трихилия, Дула и Варахасия… на что следуют восклицания (опять же семантически пустые): «имена-то всё какие», «какие всё имена». И тут, в отчаянии от безысходности, всплывает слово «судьба». Нет выбора (с самого начала не было); нет у родившегося ничего (своего); ну так зваться ж ему как отцу. То есть и имя у него будет «Башмачкин», доставшееся, невыбранное, никакое, несобственное. Но тут в муках, через звуки, через сходство, смысл вопреки всему рождается из бессмысленности, ибо имя это – «Акакий».

Тут, конечно, «кака», но и в еще большей степени «а как?».

– А как зовут?

– А-как-ий.

– Как?

– А никак.

Никак его не зовут. Имя – вопрос без ответа, имя-эхо. Как Адама никак не звали (Человек), и как никак не звали Улисса. Акакий – Никто, средоточие боли и безответного страдания.