Ф. И. О. Три тетради

Многое, но не зеркальные нейроны, открытые в 1990‐х годах группой пармских ученых, работавших под руководством Джакомо Риццолатти. Смысл открытия заключался в том, что мозг (скажем, макаки), ничего не делающей, но смотрящей на действие другой (макаки), формирует точно такую же нейронную схему. То есть ее мозг работает так, как если бы она делала то, чего на самом деле не делает, а только смотрит на то, как это делает другая. Мозг птицы, слушающей птичье пение, поет. Стоит одной моей комнатной фиалке зацвести, как зацветают и другие; ну, это я преувеличиваю, это ненаучно, хотя в глубине души я убеждена, что так действует все живое. Стало понятно, почему мы «танцуем», глядя на балерин, и поправляемся, глядя на пирожные. Всех нас живых объединяет эта способность отражать, зеркалить, mirroring. Жизнь в нас способна отражать жизнь, заражаться живым от живого, понимать, проникать, пленять и нравиться, сострадать, любить наконец.

3. В замечательном фильме Параджанова «Саят-Нова» (1968), в той части, что называется «Любовь», герой и его возлюбленная имитируют животных; и сразу же понятно, о чем идет речь – об осле, конечно же! (Этот фрагмент стоит сравнить со сценой игры в классики из фильма «Птицы большие и малые» (1966) Пазолини.)

Если имя Бога – Живой, если он есть, в настоящем времени (то есть Он воплощает суть имени), и мы созданы (гипотеза) по его подобию, то мы есть зеркала жизни. В этом смысле зеркалом нам может стать все, что живет. Собственно, зеркало с этой точки зрения – вещь наименее полезная (мы перед ним замираем, как неживые). То ли дело искусство. Согласно Вазари, беременные итальянки смотрели на картины Рафаэля, и у них рождались прекрасные дети. И Бернини, подарив своего «Младенца Христа» французскому королю, сказал ему: это для вашей беременной супруги, пусть она на него смотрит. Как важно, на что мы смотрим. На что мы выбираем смотреть. Что считаем себе зеркалом. В чем отразимся, что отразим.

4. Первая часть уже упомянутой книги Онайенса посвящена Аристотелю – философу, создавшему теорию искусства как подражания, наиболее близкую к тому, что мы сегодня знаем о работе мозга. Онайенс утверждает, что эта чувствительность Аристотеля к проблематике подражания была связана с тем, что он был эмигрантом. Сын афинского врача при македонском дворе, Аристотель прошел через множество разнообразных жизненных испытаний. Помогая своему отцу, он имел дело с реальными, а не «культурными» телами. Живя в Македонии, Афинах, Малой Азии, на Эгейских островах и на Лесбосе, в разных климатических и культурных условиях, он видел, как человек реагирует на чужое, и сам вынужден был, для того чтобы выжить, подражать чужому, узнавать себя в чужом, вычленять в этом чужом живое; видеть в чужом, то есть в том, что на первый взгляд кажется мертвым, жизнь, то есть родное. Распознавать жизнь, а не застревать, зависать в «мемах»; гибко реагировать на то, что чуждая реальность предлагает «на засыпку». Был Аристотель одним из наших, из странников, из тех, кто в движении (в жизни), в компании с Адамом, Улиссом и Эдипом, эмигрантами, путниками, которые живут «там», и даже «туда».

Туда, где нас нет.

5. Имя, говорят, не называет, а взывает, вызывает. И если что оно и вызывает, так именно живое, жизнь. Не бывшую или будущую, а сущую.

Вот и у Гоголя в «Мертвых душах»: живые давно умерли, а мертвые, напротив того, живы. Их жизнь бьет, как родник, из их имен (так же и на могиле имя не описывает то, что в земле; там ведь никого нет, а взывает к тому, что было жизнью). Мертвой душе стоит только услышать свое имя в списке, как она тотчас же словно живая. Вот Чичиков перечитывает список купленных им душ: «Глаза его невольно остановились на одной фамилии: это был известный Петр Савельев Неуважай-Корыто, принадлежавший когда-то помещице Коробочке. Он опять не утерпел, чтоб не сказать: „Эх, какой длинный, во всю строку разъехался!“»

Не имя длинное, а сам этот Петр длинный! Невероятный гоголевский язык, со скачками с пятое на десятое, с заскоками – язык без царя в голове (недаром он над Головой издевался еще в «Майской ночи»), то есть язык жизни. И пошло-поехало, понеслась литания, в которой за каждым именем – человек, и чем имя страннее и длиннее, тем живее покойник; ибо жизнь, которая за именем, это не дефис между датами, а тепло, и блеск, и смех, и топот, и капли дождя…

Чичиков же (душа мертвая, даже если некогда и была, возможно, живой; собиратель падали, кошелек, «из господ, не способных к любви») все свободное время проводит перед зеркалом.

Третья тетрадь Medvedkova, Yarkho Olga Anat

27 апреля