Ф. И. О. Три тетради

Тут нам философы-стоики помогут (если мы их призовем). И Плиний Старший с его идеей о месте человека в природе. Единственный из всех живых на земле человек рождается «недоделанным», ничего не может, не умеет, кроме одного: плакать. «Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили, при чем он заплакал…»

«Мы привели потому это, – еще прихлопнул Гоголь своего героя, как кастрюлю крышкой, – чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно по необходимости, и другого имени дать было совершенно невозможно».

Верно! В «Башмачкине» есть что-то одновременно и от Эдипа, и от Калигулы.

К этой (почти безымянной, подметочной) жизни уважения не больше, чем к мухе, и даже, пишет Гоголь, «к простой мухе», то есть ничем не замечательной. Эта муха способна только повторять одну и ту же фразу: «Зачем вы меня обижаете?».

Интересно, что и работа Акакия Акакиевича – тоже мушиного свойства – воплощение безликой, безымянной жизни, для называния которой употребляют имена не собственные, а нарицательные. А именно – переписывание, копирование. В этой работе он достиг даже каких-то высот. Занятие это было ему «приятно», он им «наслаждался». Переписывание сопровождалось актом «любви»: это все гоголевские слова. Среди букв у Акакия Акакиевича были любимые. Когда он до них доходил, лицо у него менялось. Лицо выражало эту букву. Вот она жизнь, в самом своем примитивном виде. В самом даже, на первый взгляд, механическом образе. Вот ее второе главное свойство: способность отражать, имитировать и в акте любви принять себе на лицо – лицо любимого (пусть этот любимый даже хоть и буква). Вот и сослуживец Башмачкина, тот, что был тронут его болью, в его «зачем вы меня обижаете?» услышал «я брат твой» и даже, я – зеркало твое. И отразил его своим существом. И стал вдруг на секунду «низеньким чиновником с лысинкой на лбу».

Кстати о переписывании: читал ли Гоголя Борхес?

Во всяком случае Достоевский-то точно читал.

А ведь его Лев Николаевич Мышкин…

26 апреля

1. А ведь Лев Николаевич Мышкин и сам переписчик. Представился князь в семействе Епанчиных в качестве секретаря-переписчика и – в качестве свидетельства своей редкой способности каллиграфически имитировать подписи и почерки – написал древнерусской вязью «смиренный игумен Пафнутий руку приложил». Что за Пафнутий такой? Якобы, пишет Достоевский, эта подпись в качестве образчика древнего письма приведена у палеографа Погодина; и что мол действительно был такой игумен в XIV веке. А был ли? Специалисты по Достоевскому перерыли все издания Погодина – нет там такой подписи. А между тем читатель понимает, что тут что-то очень важное, какая-то зарыта собака. Каллиграфия – единственный талант Мышкина, и рассказ о Пафнутии повторен дважды. Зачем нам это нужно, что объясняет это в истории Льва Мышкина, льва-мыши, сильного-слабого? Дар его, имитация через письмо, это такой дар, который объединяет средневекового монаха и писателя. Мышкин сам объясняет этот свой талант как способность вчувствоваться во что-то, отразить это, а потом «вообразить». Так он и говорит: вообразить.

Сразу же вслед за тем, в самом начале «Идиота», – история с ослом. Осел добавляется ко льву и мыши. История с ослом – ключ к пониманию дара князя – дара сочувствия. Этот дар глубочайший, а каллиграфия есть его внешнее, кожное проявление. С появлением осла зоопарк пополняется, туда вскоре прибавится и барашек (Настасья Филипповна Барашкова) – он же по-славянски «агнец», а агнец знамо что, вернее Кто. Итак: лев, мышь, осел, барашек. Басня какая-то. Сказка. И, как в подлинной сказке, все здесь двоится. Но вернемся к ослу.

Князь Мышь чувствует себя одиноко за границей. Ему грустно, страшно. Он доходит «до полного отупения». Он болен: «Помню, грусть во мне была нестерпимая. Чужое меня убивало». Чужое – не свое, постороннее, незнакомое, не родное, не нашей семьи, не нашего племени, не нашей земли, иноземное, иностранное. За границей его намерены лечить, а ему только хуже. Потому что чужое это все равно, что мертвое, а мертвое убивает. Князь убит чужим. И вдруг, в Базеле – осел. «Осел ужасно поразил меня и необыкновенно почему-то мне понравился, а с тем вместе вдруг в моей голове как бы все прояснело». Вдруг чужое-мертвое, через эту симпатию к ослу, орущему посреди рынка, пропало. Через отражение в живом князь ожил.

И вдруг из смерти возникла жизнь (и через смех: осел его насмешил), из мрака возник свет. И умница Епанчина (не зря ведь она Мышкина, тоже животное) все сразу поняла: не зря, говорит, некоторые и влюбляются в ослов. Тут уж чистый Гоголь и даже Апулей! Епанчина этим своим замечанием важный скачок совершила: от сочувствия (узнавание жизнью жизни) к любви.

«С тех пор я люблю ослов», – вторит ей князь.

А от ослов пошло-поехало. Он и остальное все чужое полюбил, заграницу, даже Швейцарию. Ибо теперь он понял, догадался, как любить, случилось это с ним, через осла. А с любовью и грусть прошла. Осел, говорит князь, добрый и полезный человек. Вот так: черным по белому.