Ф. И. О. Три тетради

3. Две красных звезды солдатских, черное распятие, пачка писем, море слез: из этого имя не соштопать. А вот из рассказов, не бог весть даже каких, из этих пыльных тетрадных листов, из этого бумажного тлена цвета морского песка я тебе, дедушка, Клеос пожалуй состряпаю. Ведь для этого и надо-то мне всего лишь одно: в тебе отразиться. И тут ты мне этими твоими рукописями здорово помог. Вот тебе, дедушка, за твои рассказы, бумажная же могила-кенотаф. Здесь, в этой моей тетради (купленной в Риме), служу тебе заупокойную службу. Могила без тела. Где настоящая, не знаю; моя мать-символистка меня туда никогда не водила, только говорила, что сама посадила там белую сирень и желтую акацию. У нас одна такая растет недалеко от дома, на улице Зеленой Мельницы.

Кстати об акациях: в карантин стало вдруг понятно, что больше всего не хватает даже не того, что растет (как могло бы показаться и поначалу казалось), а того что блестит. Блеска не хватает. Сверкания глянцевой стороны колышимого ветром листа и ряби, поднятой на воде. Этим блеском живого хочу наполнить мою похоронную песню. От внучки – деду, от человека-бумагомарателя – человеку-бумагомарателю, от меня – тебе, мученику, страстотерпцу (ибо подлинной жертвой Холокоста был именно ты), от Медведковой– Медведкову.

«Вся история Улисса (читаю замечательного специалиста по Древней Греции Франсуа Артога) – это попытка его не смешаться с толпой безымянных и смочь наконец произнести: я сын Лаэрта». Выходи из серой толпы, дедушка, встань отдельно, во весь твой невысокий рост, растянись во всю длину мохнатого имени со смешной, сладкой и страшной рифмой «мед-вед».

А маму друзья ведь дразнили Ведмедковой, подразумевая, что она была ведьмой.

24 апреля

1. Вот что с нами тут в карантине происходит. Это словно заключительный акт, прямой вывод из обратного движения: в обезличивание, в безымянность. Страшное слово: дегуманизация. Вирус пришел туда, где стало меньше человека. Баба-яга не любит, когда пахнет человечиной. Нашим клеткам не хватает хитрости, и они путают свое с чужим, доброе со злым, живое с мертвым. Вирус притворяется хорошим, и его впускают в себя потому, что все, что было самым «нашим» (гомеровский «метис», то есть хитроумие, смех, юмор, лицо, имя, звук и блеск, мановенье ресниц), сдали на тряпки, в хлам, в утиль. Нейроны наши бегают вяло, а зачем? Пускай машина старается. Одна у нас проблема – электроэнергия; будет ее довольно, будет и машина вертеться. А мы что ж, знай жмем на кнопки. Пусть люди едят, пьют, потребляют, сидят дома: кассирш больше нет в магазинах, на вокзалах нет людей в окошках, не у кого спросить, не с кем поговорить, некому мальчишек-обалдуев одернуть.

Пусто!

В ответ на вопрос, у входа в ресторан, можно ли пообедать, получили недавно в ответ: нет, так прямо нельзя, надо зарезервировать столик на их сайте. Так мы и ушли несолоно хлебавши. Мы здесь, голодные; они здесь, повара, официанты. А сесть нельзя, съесть нельзя. Почему? Потому что машина не разрешает.

Науки о человеке – под откос. А зачем? Денег не приносят, одни разговоры. Медицина – под откос. Сколько им средств ни выделяй, им все мало. Должники. То ли дело искусственный разум, компьютер, логистика, менеджмент, вот это карачо, на ура. Премии дают за батарейки, а не за лясы-расточасы. Человек – мера всех вещей? Чело?.. Чего?.. А вот и дочевокались. Пришел по наши души дед Пихто, но человек его не узнал. И впустил его в свои клетки. И понеслась по миру чума. А как с ней жить? Что с ней делать? Никто не знает. Сидят перед экранами, на кнопки жмут, ждут, что им скажут? Что велят? Ведь там, по ту сторону, в Заэкранье, уж точно знают. А там – нет никого. Там вирус.

«Эдип» Софокла начинается с описания чумы. Незрячий должен сказать зрячим, что им делать. Мы перестали различать жизнь и впустили в себя смерть.

А теперь «что делать нам и как помочь»?

По Фрейду (в «Болезни культуры») в момент катастрофы коллективное инфантильное бессознательное, вечно ищущее супер-эго, находит два противоположных выхода: можно либо, как евреи, сказать «да» Божественному гневу, либо, как дикари, сказать ему «нет» и поколотить идола за то, что не выполнил обещанного. Но то «коллективное инфантильное». А мы-то: взрослые люди. А взрослый – он каждый сам по себе, отдельно.

Я, как отдельный человек, испытываю все более глубокое отвращение от всякой симуляции, особенно от такой, которая подается под вывеской «проект». Вот мы сейчас так устроим, такие создадим условия, что такого-то числа, в будущем, все будет так-то и так-то.

Не верю.

Почему завтра будет иначе, чем сегодня? Но главное, как я на этом сугубом предположении могу что-то строить, почему я должна на этой зыбкой основе презирать свой сегодняшний день, который, между прочим, может быть последним?