Ф. И. О. Три тетради

4. Но самую, пожалуй, невероятную историю близнецов довелось мне услышать в жизни. Мы были с мужем в Эдинбурге и поехали навестить подругу по имени Люси, француженку, переехавшую жить в Шотландию. Она снимала коттедж с садом у моря, и мы пошли гулять по берегу, между песчаными залысинами, гладкими валунами и цветущими травами. От долгого хождения, перешагивания и перепрыгивания, от смотрения то вверх, то под ноги, то в нежную морскую даль, то в небеса, мы совершенно опьянели и брели, то разделяясь, то догоняя друг друга, о чем-то бессмысленно переговариваясь, когда, не помню к слову или просто так, подруга наша вдруг произнесла: «Я ведь даже не знаю, Люси я или нет». Как так? А вот как. Они с сестрой близнецы, а в детстве были до того похожи, что различить их не было возможности. Только по одежде. И вот годы спустя их мать рассказала им, как однажды оставила их обеих в кровати нагишом, а вернувшись, не знала, кто – кто, и решила, что будь что будет: пусть эта справа будет Люси, а та слева – другая. «Об одной мысли об этом, – сказала Люси, – у меня мороз по коже». И у меня. А почему? Ведь только и дела, что имя. Люси ли, нет ли, ведь я – это я, то есть она – она. Ан нет. Между я и не я – имя; залог, что не перепутают. Что меня за «не-меня» не выдадут. Что у меня мою жизнь не отнимут. Короче, от этого «даже не знаю, Люси ли я» веет экзистенциальной пустотой. Ладно еще они меня перепутали с не-мной; а коли я сама себя с несобой перепутаю. Тут уже ужас онтологический. От близнеца, через имя, прямой путь к тени, к двойнику, к гаданию и прочей неприятной мистике и мантике, в которой, как известно, имя – элемент немаловажный.

3 мая

1. В Седьмой книге («О Египетских священных ритуалах») трактата «О Мистериях» Ямвлиха Сирийского, жившего в конце III века и бывшего одним из важнейших представителей позднеантичного язычества и неоплатонизма, есть две важные для нас главы, четвертая и пятая, посвященные именам. Четвертая глава – об именах богов. Что означают эти имена? – спрашивает Ямвлих. Ничего. И добавляет: на самом деле у них есть значение, но мы его не знаем. А боги знают. И знают они это не так, как «знают» люди, а на свой божий манер: невыразимо лучший, более простой и прямой. Поэтому не надо людям в этих именах искать ни логики, ни подобия (оставим домыслы о том, что звуком имитируют они нечто природное). А надо просто на них полагаться, то есть рассчитывать, надеяться на их тайное сходство с божеством. Коли мы этого сходства уловить не в состоянии, то это лишь свидетельство в его пользу. Ибо божество непознаваемо. Когда же вдруг, паче чаяния, мы понимаем смысл имен (в нашем человеческом, конечно, понимании), то тогда, через это, мы получаем доступ к знанию о богах. Но это случается редко, и это совсем не главное. Главное, что через имя мы храним в душе мистический образ Бога (то есть по-гречески – икону). Именно через имена, по именам, как по ступенькам, душа поднимается к Богу, а единожды поднявшись, сливается с ним, конечно, по мере возможности.

2. Ямвлих хоть и язычник, а про имена-иконы сформулировал нечто далекоидущее. Когда после орошенного кровью периода иконоборчества было восстановлено иконопочитание (кстати сказать, женщиной, византийской царицей Ириной в конце IX века), то главным условием культа икон было объявлено присутствие на иконе имени. Чтобы не было изображения без имени. Поклоняться положено именно ему. Имя для верности, а картинка только для наглядности. Потом с именами на иконах приключались разные истории. Так «ο ων» – «тот, кто есть», то есть имя Бога, которое писали в нимбе Христа по-гречески, превратилось в России, под пером русских иконописцев, в «ο ωт н», то есть «он отец наш», что, конечно, тоже неплохо, но не совсем то же самое.

Вернемся к Ямвлиху, который считал, что старинные имена богов ни за что не надо переводить на греческий, современный и всем понятный язык, а надо сохранять на тех языках, на которых эти имена были даны богам впервые (на ассирийском, египетском и т. д.). Эти языки богам известны от века; а поскольку они изначальные или очень древние (и те, кто их знает, знает их с позволения богов), то эту традицию и надо сохранять. Ибо если есть на свете что-то, что нравится богам, так это незыблемость и неизменность. При этом надо иметь в виду, что Ямвлих сам был не грек, а семит.

3. Опять откроем скобку. Первые в христианстве канонические тексты были на трех языках: еврейском – греческом – латинском. Решили, что других не надо. Ибо на этих трех языках было написано имя Христа на кресте. Так что когда Кирилл и Мефодий перевели Евангелие на славянский язык, то их чуть было не обвинили в так называемой четвероязычной ереси. Спас их от этого папа Лев.