Но Елизавета Сергеевна была непреклонна. Она поверила в то, что Фанни, происходившая из купеческой семьи, должна была хорошо знать жизнь уже не существовавшего на тот момент в России сословия изнутри и потому прожить ее (роль) на сцене в образе Вассы убедительно.
Телешева не ошиблась.
О Раневской-Железновой в Москве заговорили.
Однако этому успеху, зная перфекционизм актрисы, предшествовала долгая и кропотливая работа над ролью.
«Вспоминая сейчас отдельные этапы работы, я вижу, что много занималась вульгарной социологией и недостаточно проникла в самую пьесу, где, как во всяком высоком произведении искусства, глубоко скрытая тенденция», – говорила впоследствии Раневская. Недоумевала, конечно, что давно прошедшая и забытая жизнь в Таганроге, о которой и вспоминать-то не особо хотелось, вдруг вернулась и предстала перед мысленным взором ярко и выпукло, словно было это все вчера.
Актриса представляла себе отца, вечно погруженного в свои дела, сосредоточенного и строгого.
Видела мать, посвятившую себя семье и детям, восторженную и нервную.
Наконец, задумывалась о девочке Фаине Фельдман, что унаследовала от своих родителей непреклонность и трепетность одновременно, отцовскую страсть и материнскую издерганность.
Роль Вассы Борисовны Железновой стала для Раневской своего рода погружением в мир шекспировских страстей и античной трагедии. Все, происходившее на сцене, совершалось на пределе эмоционального напряжения, на грани истерики, было объективным безумием, которое переживает русский человек в начале наступившего ХХ столетия.
Особенно сцена, а которой Васса предлагает своему мужу Сергею Петровичу покончить с собой, потрясала не только зрителей, но и всех, занятых в этом спектакле.
Особенно проникновенно и многозначно звучали эти слова горьковских героев в то время, когда медленно, но верно страна «победившего пролетариата» сползала в сумрак тотальных репрессий и лагерного социализма.
По делам, расследуемым ОГПУ-НКВД, на рубеже 1933–1934 годов в СССР было осуждено более полутора миллиона человек (НКВД в то время возглавлял Генрих Григорьевич Ягода), а убийство в декабре 1934 года Сергея Мироновича Кирова повлекло за собой массовые аресты и крайнее ужесточение режима.
Интересно, что нигде в своих воспоминаниях Фаина Раневская не упоминает о той гнетущей обстановке, в которой оказались ее соотечественники и она сама. Она словно бы жила в каком-то другом измерении, и никакие превратности социалистического быта (советского нуара) не касались ее. Что это было? Нарочитое нежелание видеть реальность (способность ее видеть могла иметь самые трагические последствия)? Искренняя уверенность в том, что партия большевиков, следуя Ленинским заветам, все делает правильно? Или, наконец, бесконечная сосредоточенность на работе, когда на досужие разговоры и размышления просто не оставалось времени?
Ответов на эти вопросы у нас нет…
А Васса Борисовна Железнова меж тем снова и снова умирала в конце Горьковской трагедии, что становилось закономерным итогом краха ее семьи.
И Раневская умирала вместе с ней, так и растратив попусту свою кипучую энергию, так и не найдя применения своим азарту и проницательности, став жертвой собственной жестокости и прямолинейности.
Как уже было замечено выше, о Раневской-Железновой заговорили в театральной Москве. Критики и коллеги по цеху высоко оценили работу актрисы, и как следствие – последовало приглашение перейти в Малый театр, где Раневской предложили сразу несколько заглавных ролей.