Факелы на зиккуратах (СИ)

Фабиан думал о многом, когда оказывался вдали от Абеля. Он пытался даже убедить себя, что не нужен ему этот виноград – зелен. Действовало ровно до тех пор, пока Фабиан не пытался переключить свое внимание на кого-нибудь. Кто должен был развлечь его, кто хотел развлечься за его счет. Фабиана, словно холодной водой, окатывало нежеланием давать ход отношениям, потому что другой человек был слишком готов на все, слишком корыстолюбив, слишком алчен – бездушен, угодлив, что угодно – не Абель.

И эта болезнь. Которая смела заявить права на его Абеля. Которая была Фабиану не по зубам. Мариус Друбич категорически отказался давать гарантию чего-либо, кроме, разве что, возможного изобретения каких-то лекарств, которые помогут остановить развитие болезни. На яростное шипение Фабиана: «Черт побери, органы выращивают, а тут что, бессильны?!» – Мариус подтвердил: не только, еще и пытаются отрастить части тела, пока неудачно, но – все менее неудачно. Но одно дело ткани, расположенные компактно, и другое дело – нейроны по всему телу, особенно когда их уже осталось куда меньше положенного. Фабиан попытался потребовать у Мариуса заняться вплотную разработкой этого проклятого лекарства, но – тот отказался. Недостаточно компетентен, далек от нейрологии, специализируется на совсем других отраслях. Будет держать ухо востро, и если что-то, самое маленькое что-то услышит у коллег, тут же даст знать Фабиану. Но это самое большое, что он может обещать.

Фабиан мог заставить его. Просто потому, что знал Мариуса Друбича, знал, что его репутация заслужена от начала и до конца. И точно так же он понимал, что это будет фатальным решением – Друбич был хорош для другого, для того, от чего Абелю ни горячо, ни холодно.

И он оставил Мариуса в покое. Он попытался выяснить у Елфимова, насколько интересна была бы ему тема восстановления функциональности моторных нейронов, чтобы услышать, что это скорей к шаманам и заклинателям, к черным магам и некромантам, потому что ни один человек в здравом уме не возьмется за воскрешение мертвых нейронов. Несмотря на это: его центр невероятно перспективен, замечателен и обладает феноменальным потенциалом; создание чувствительности в искусственной коже, к примеру, – это ему просто до писка интересно; разработка электродов и технологий их вживления, которые позволили бы восстановить чувствительность конечностей после тяжелых травм и прочее – это фантастика, которая начинает казаться все более реальной, и это помимо всяких прочих био– и нейрокибернетик. Но Абеля до чертиков жалко. Увы, помочь ему не в силах весь центр, вместе взятый. Хорошо, что болезнь относительно стабильна. Можно и на десяток лет рассчитывать, пусть даже Абель закончит этот десяток лет полностю обездвиженным – скорее всего.

Наверняка Абель знал это – не мог не знать. В конце концов, он ведь и этим занимался. Не мог избежать и коллег, которые в том числе и его случай обсуждали – при нем самом, и Абель мог участвовать в их обсуждениях, потому что его случай – это всего лишь один из случаев. Фабиан изучал его научные работы, даже интервью, черт побери, всяким высоколобым узкоспециализированным изданиям: и там была эта интонация – «это интересно», «даже хорошо, что я могу не просто участвовать в разработке, но и на собственной шкуре проверять, каково это: быть не в состоянии – и быть в состоянии». И глаза его при этом горели. Мальчишка, с горькой нежностью думал Фабиан, мальчишка, который радуется новой игрушке, обретенному умению совершить невероятный трюк, быть уникальным. Мальчишка, который отказывался унывать.

Хотя бы на людях. Абель подпускал Фабиана все ближе к себе, притворялся все меньше, и лучше бы он этого не делал. Он боялся. Он страдал от болей. Он пытался хорохориться, и не всегда это получалось. Он тосковал. Он ненавидел себя временами, весь мир. Он и Фабиана ненавидел – просто так и за то, что Фабиан видел все это. И – Абель радовался. И – Фабиан не мог избавиться от горечи даже тогда, когда чувствовал себя счастливым.

Он жутко злился, когда Фабиан пытался помочь ему.

– Я сам, – гнусно шипел он, когда Фабиан пытался помочь ему справиться с креслом, открыть дверь или что-то еще. И через полминуты: – Чего стал, как пень? Помоги мне.

– Серьезно? – вежливо спрашивал Фабиан, стоявший перед ним со сложенными на груди руками. – Шипеть не будешь?

Абель злобно щурился. Фабиан невозмутимо улыбался. Абель фыркал и нехотя улыбался.

Теодор Руминидис знал, сволочь такая. Еще бы ему не знать. Увидел, как к машине неторопливо идет Фабиан, рядом с ним этот в кресле и, кажется, растерялся. Абель подкатился с нему, вежливо поздоровался, как и положено пай-мальчикам, не менее вежливо поинтересовался, приспособлена ли эта экспресс-карета для перевозки калек вроде него.

– Прекращай юродствовать, – ровно произнес Фабиан. – Разумеется, приспособлена.