Факелы на зиккуратах (СИ)

Фабиана тоже мучил страх: как не увлечься, но и как не дать слишком мало, как не перестараться, но и как не щадить Абеля чрезмерно – пусть он был мальчишкой совсем, в сравнении с Фабианом так точно, но все-таки прошел через немало испытаний, закалился в них, многому научился, немало узнал о себе. То, о чем Фабиан просил его – не терапия, шут с ней, подождет – то, о чем он просил поцелуями, было для Абеля чем-то совершенно новым, может, неуместным. И Фабиану было ясно, давно ясно, какие ограничения накладывает на него желание утвердить отношения с Абелем. Не желание – намерение. Не намерение – решение. И все эти эмоции, возбуждение, которое никак нельзя было утихомирить, желание, которое, казалось, дремало, когда Фабиан занимался своими делами, но которое мгновенно вскидывало голову, когда он оказывался в непосредственной близости от Абеля – с ним ведь тоже нужно было справляться. Глупо было требовать от себя укрощенного либидо; еще глупее было требовать от Абеля его укрощения. А оно бушевало, беспокойно металось внутри, искало выхода, требовало удовлетворения. Но отчего-то впервые Фабиан испытывал незнакомое, неудобное чувство: он не хотел оскорблять Абеля своей неверностью. И тем более он не хотел требовать от Абеля неисполнимого. А исполнимое – его было мало, и его было много. Фабиан целовал его, отрывался, чтобы подшутить над тем, как он задерживает дыхание и вздрагивает, еще раз посмотреть на него, чтобы убедиться, что Абель понимает, что делает, и делает это добровольно, чтобы убедиться, что чувства не подводят Фабиана и Абель получает удовольствие, и снова прикрывать глаза, тянуться к его губам, осторожно проводить по рукам, вздрагивать, когда Абель вздрагивал, и вспыхивать от его судорожных, неловких, жадных, отчаянно, по-детски упрямо скрываемых вздохов.

Самым сложным после этого было переключиться на непринужденное поведение. От Фабиана враз потребовалось все мастерство, вся его выдержка и хитрость, все его чутье, чтобы его непринужденность не выглядела безразличием, чтобы она не казалась слишком легкомысленной и одновременно не звучала так, что Фабиану только и дела было, что потакать своему либидо. И чтобы при этом Абель не сомневался: это серьезно. Контролируемо, но серьезно. Абель, не до конца пришедший в себя, следивший за ним беспокойными, растерянными – призывающими глазами, кажется, дулся. И при этом – кажется, был благодарен за то, что позволил себе Фабиан. А он – заставлял сердце успокоиться, возбуждение – спасть, мозг – включиться наконец и переключиться на насущные темы.

Чем дольше Фабиан оставался рядом, тем мрачнее становился Абель. Хотя нет: «мрачнее» было все-таки неправильным словом. Фабиан продолжал разговор – и не мог не замечать, как Абель поначалу поддерживал его, но со все меньшей оживленностью, он отводил глаза, опускал голову, отказывался реагировать на шутки, на маленькие, ничего не значащие вопросы, которые Фабиан задавал ему, чтобы проверить: слушает ли, слышит? Абель не слышал. И наконец он угрюмо буркнул, что устал и хочет отдохнуть.

– Мне кажется, я вправе рассчитывать на пояснение, – ровно, заставляя себя не злиться, произнес Фабиан. А разозлиться было тем проще, если учитывать, что остатки возбуждения все еще бродили в крови, вспыхнуть было – проще некуда, и Фабиан считал, был уверен, черт побери, что Абель, каким бы мальчишкой он ни был, понимал, что они оба, Фабиан и Абель, взяли, добровольно причем, на себя кое-какие обязательства.

– Я устал, – бросил неразборчивое ему в ответ Абель, его кресло откатилось назад, он развернулся спиной к Фабиану. Тот встал на его пути и сложил на груди руки.

– Внезапно, – спокойно – все еще ровно, но уже сквозь зубы – сказал он. – Это дает тебе право быть невежливым?

Абель бросил на него беглый взгляд и опустил голову.

– Твое хрупкое эго не разбилось вдребезги? – огрызнулся он.

Фабиан заблокировал дверь, развернул кресло с Абелем, уселся напротив, положил ногу на ногу, сверху руки, скупо улыбнулся.

– Я все-таки хотел бы, чтобы ты пояснил, что стало причиной твоего внезапно испортившегося настроения, – сухо произнес он.

– Соответствует клинической картине моей болезни, – Абель развел руками. Хвала экзопротезам, точно кодировавшим и декодировавшим нейроимпульсы и реагировавшим так споро. – Особенно ювенальному БАС. Скачки настроения, склонность к истерикам. Депрессиям там, все такое.

Фабиан опустил глаза. Снова поднял.

– И как долго ты собираешься размахивать клинической картиной своей болезни? – поинтересовался он. – Трусовато, однако.

Глаза Абеля наполнились слезами.

– Я не трус, – процедил он.

Фабиан тяжело вздохнул.

– Я разве сказал, что ты трус? – обреченно спросил он. И снова переместился ближе к нему. – Абель, – тихо произнес Фабиан. – Абель, – повторил он, и имя зазвучало не только в его сердце, оно зазвенело в мышцах, запело в крови, затрепетало в костях. – Абель, – если и есть в этой комнате смелый человек, то это ты. Но это не мешает тебе вести себя трусовато.