Факелы на зиккуратах (СИ)

Фабиан был готов к такому повороту. Точней, он был готов представить уважаемым коллегам проект реструктуризации консулата. Так, чтобы один становился куда более равным, чем остальные, а остальных оказывалось – два; три; одиннадцать. Сколько понадобится главному консулу. Или как там его захотят обозвать прочие консулы – не суть, это никак не должно было отразиться на полномочиях, а как его обзывать – дело десятое. Но Фабиан готов был сражаться за именование титула, просто чтобы у стариков не хватило ни запала, ни сил сражаться еще и за его полномочия.

И количество прочих консулов. Что, снова возвращаться к неохватной компании в пятьдесят человек, каждый из которых мог наложить вето или как-то иначе засаботировать решение, потому что у него изжога, дурное настроение, личная неприязнь к человеку, предложившего его, просто так, из врожденной склочности? Была бы воля Фабиана, так и два помощника могли оказаться слишком большой компанией. Но следовало думать не только о своих желаниях, но и о том, как это будет принято публикой. Люди могут оказаться безразличными к этим перестановкам – едва ли найдется много человек, которые в них разглядят прямую угрозу себе, своим близким, демократии – чушь. Потом, когда эта идиотская реструктуризация, которую Севастиану с подачи Кронелиса предложил так некстати, закончится, можно будет передать в прессу совсем коротенькое сообщение, сформулированное предельно общо, и можно считать, что все в порядке. Главное – не перепугать народ внезапно выдвинувшимся одним-единственным консулом, задвинувшим за свою спину остальных.

Но это потом. А пока – новая схема полномочий, новая схема подчинения, новая схема голосований. У Фабиана было около двух часов, которые Севастиану и Кронелис потребовали на ознакомление с проектом. Их нужно было использовать максимально эффективно, чтобы ничего не упустить. И чтобы не упустить Велойча. Он все еще был где-то в консулате.

Прошение об отставке, которое госканцлер Огберт уже подписал, причем сделал это с огромным удовольствием – насколько Фабиан мог судить по редким обмолвкам, вступало в силу как раз по истечении двадцати четырех часов. Змей даже минуты указал. Огберт не стал спорить с этим, подчеркнул только, что до того времени Эрик Велойч сохраняет свои полномочия и по необходимости продолжает выполнять свои обязанности. На самом деле ли Велойч собирался заниматься этим, или намеревался распорядиться этой отсрочкой как-то иначе, думать не хотелось. Как не хотелось жить в ожидании провокаций с его стороны. А посему: представители госканцелярии – все те же неприметные, сутулые, скучные люди, которые не обладали никакими отчетливыми полномочиями, не были наделены практически никакой властью, но могли воспользоваться немалым количеством приемов, чтобы испортить жизнь кому угодно, внезапно решили допросить Велойча относительно ряда проектов, которые он имел несчастье курировать. А затем – следователи одной аудиторской фирмы, другой – все жаждали его внимания. Менеджеры банков в истерике звонили Велойчу и сообщали ему, что по решению суда прокуратура замораживает счета до выяснения обстоятельств. Тут же Велойчу поступало другое решение суда, по которому ограничивалась свобода его передвижения. И в те краткие моменты, которые он урывал, чтобы перевести дух, он смотрел перед собой и смеялся: как просто было с Альбрихом, который защищал этого Равенсбурга, отступая в тень, и как сложно стало с этим Равенсбургом, который защищал своего Аддинка, вступая в свет юпитеров. Велойч снова и снова пересматривал те двадцать с чем-то минут из «Доброго утра!», скрипел зубами, когда болтливый идиот Армониа что-то там говорил, и следил, хищно наблюдал, подавался вперед, чтобы лучше разглядеть, все, что Фабиан изображал на своем лице: вежливая учтивость, когда он смотрел на Марину Вейсс; добродушие, насмешка, снисходительная, братская, когда он смотрел на Аластера Армониа; едва уловимая нежность, что-то, отчетливо походившее на самоиронию, когда он говорил о своем Аддинке – о ком еще, и на несколько мгновений – страстное, неудержимое желание находиться где угодно, только не в той студии. Велойч смотрел на него долго, ничего не думая, не улыбаясь, не скалясь, не позволяя никаких чувств, смотрел все то время в ожидании еще одного шакала, которого натравит на него Фабиан, и ему было интересно, насколько он, хитрый, жадный до жизни, изворотливый Велойч недооценил этого щенка.