Факелы на зиккуратах (СИ)

Во вторую очередь – странным ощущением гордости, словно вуалью, окутанной печалью. Если бы Велойч был чуть смелей. Если бы он был готов ежедневно вступать в поединок. Если бы он мог противопоставить хоть что-то этой неуемной жажде деятельности, которой был полон Фабиан, если бы Велойч доверял себе, черт побери – не попытался бы он не намекнуть, а сделать первый шаг навстречу Фабиану? Пусть бы мальчишка пережевал и выплюнул его, как в свое время отказался от Альбриха, но не здорово бы было хотя бы на пару месяцев завладеть им – отдаться ему – раствориться в нем? Не следовало ли попытаться жить, открыться этому странному, совершенно незнакомому ощущению: потокам дождя, которые бы до боли хлестали по лицу, порывам ветра, который бы сбивал с ног, обжигающе холодному снегу, который бы таял на голой коже, палящему солнцу, от лучей которого кожа шла бы пузырями – попытаться жить, не прячась в свои футляры, черт побери? Все-таки Эрик Велойч едва осмелился бы, а дама Летиция была слишком привержена условностям, чтобы противоставить Фабиану. И все равно: Велойч с грустным наслаждением перелистывал страницы своего знакомства с ним, снова и снова отмечая в них подтверждение того, что Фабиан, который ударил его так сильно лицом к лицу, никогда не опустится до бесчестных приемов на публике. Они неплохо уживались рядом. Им стоит ценить это и впредь.

В третью очередь, крутись как хочешь, а Эрику Велойчу предстояло учиться жить. Заново структурировать свою жизнь, искать цели, к которым стремиться, пути, по которым не мешает побродить, людей, с которыми небессмысленно завести знакомство. Возможно, последовать примеру бесчисленного множества отставных государственных деятелей и взяться за мемуары. Нелишним было бы как-то дать этому говнюку Равенсбургу знать, что он зол на него, но и восхищен. Недооценил. Его. Переоценил. Себя. Возможно, через несколько месяцев даже сможет сказать почти искренне: благодарен.

Фабиан рвался к Абелю – и все время был вынужден откладывать встречу с ним. Там сенаторы неожиданно начали возмущаться проектом реструктуризации, хотя Огберт совместно со своими самыми проверенными крючкотворами дал заключение о ее допустимости. Да что там, из института права была получена экспертиза, не самая объемная, но гордо несшая на титульном листе более трех десятков фамилий выдающихся теоретиков, в которой то же самое объяснялось куда более вычурными фразами. Эта идиотская заминка с отставкой Велойча: госканцелярия подтвердила ее законность, домашний врач Велойча прислал заключение, в котором убедительно показывал, что бывшему «вечному второму» просто позарез нужен отдых – утомлен, бедняга, измотан, работал на пределе сил в последнее время. А сенат артачился: как это, если видели дражайшего второго консула в субботу-воскресенье, и он был вполне здоров. Приходилось намекать на случаи из фамильных историй кое-каких сенаторов, о которых остальные делали вид, что не знали: сын казался приличным, а затем избивал до полусмерти сожительницу; жена казалась нормальной, а затем глотала смертельную дозу снотворного; племянница казалась нормальной, а затем на высоте ста метров отключала борткомпьютер и двигатель волокоптера. И все это требовало времени. Затем начиналась та же самая канитель с утверждением новой структуры консулата: один главный и несколько номерных консулов, коих количество могло варьироваться в зависимости от среднесрочных нужд государства. И снова нестройный хор неодобрительных голосов сенаторов: зачем, почему, не будет ли откатом к прежним, диктаторским временам. Снова экспертиза юристов-конституционщиков, снова заключение Огберта: в тексте реформы содержатся параграфы и на этот счет, возможность утверждения диктатуры исключена. Снова переговоры с сенаторами, снова зыбкое согласие – снова с кровью отрываемое на всю эту камарилью время.

Томазин старался предельно кратко сообщать о настроениях в консулате, которые колебались от скрытно-неодобрительных до неуверенно-одобрительных. Куда проще изучать одного человека, чем нескольких, чтобы определить, что грядет; куда проще оглядываться на одного человека, чтобы решиться на какие-то действия. И: куда проще знать, кто виноват, если что – на кого свалить вину. Кронелис уже сообщил это Фабиану, сидя за столом в непринужденной позе, улыбаясь скупо, но самодовольно, переглядываясь с подозрительным, нервным Севастиану.

Фабиан вышагивал по комнате, унимая злость, которая вскипала в нем после пресс-конференции, на которую выталкивали его старшие коллеги. Мол, ты будешь главным, постигай премудрости того, как это будет. И как назло, основной темой, которая интересовала журналистов, снова и снова оказывался загадочный, все еще безымянный партнер Фалька ваан Равенсбурга. А Фабиану подчас казалось, что он и лица-то Абеля не помнит за всей этой круговертью.