Факелы на зиккуратах (СИ)

– Позволю, – бросил он, поворачиваясь к экрану и отправил Альберта восвояси взмахом руки. Эдуард по другую сторону экрана вздрогнул и осторожно спросил: «Господин консул?».

Утром, что-то около девяти часов и нескольких минут, Фабиан, Теодор Руминидис, Томазин и Альберт смотрели в кабинете Руминидиса, как Велойч уходит из консулата. Руминидис присел на подоконник, уступив свое кресло Фабиану. Томазин сидел рядом. Альберт стоял за спиной Фабиана.

– Он уходит подозрительно налегке, – тихо сказал Томазин.

– А что ему брать с собой? – повернувшись к нему, но глядя по-прежнему на экран, спросил Фабиан.

– Личные вещи. – Томазин, помолчав, продолжил: – После господина Содегберга осталось невероятно много вещей.

Руминидис быстро посмотрел на Фабиана. Снова на Томазина. Что-то в голосе этого старика было этаким, многозначительным, ностальгичным, словно Фабиан и Томазин знали чуть больше, чем следовало.

– Слишком, – буркнул Фабиан. – Я угробил больше года, сортируя их, отделяя стоящее от откровенного мусора. Не путайте выжившего из ума старика, цеплявшегося за свой мусор, и этого проныру.

Даже если и было, не его ума это дело, решил Руминидис. Равенсбург выпускает Велойча из консулата почти нетронутым, хотя не мешало бы его как следует потрепать. Но у него свои счеты, а у Руминидиса свои представления. Абель в них не укладывался никак – а гляди-ка, крепко держит изворотливого.

Томазин был недоволен – но согласен.

– Альберт, курьерская служба прибывала за пожитками Велойча? – хмуро спросил Фабиан.

– Они еще в кабинете, – негромко ответил тот.

Велойч сел в такси. Машину. Не вертолет. Неторопливое, невзрачное, традиционное средство передвижения.

Фабиан хотел сострить. Что-то вроде: уже начал экономить деньги? И придержал язык.

Вместо этого он встал, оглядел их, задержал взгляд на Руминидисе.

– Час отдыха всем, – приказал он. – Альберт, предварительно свяжешься с Огбертом и потребуешь связаться со мной.

Он выглядел уставшим, чувствовал себя уставшим, хотел отдохнуть, но пока еще было рано. У двери он снова посмотрел на Руминидиса, вопросительно поднял брови.

– Все в порядке, – беззвучно ответил Руминидис на его молчаливый вопрос об Абеле.

Фабиан слабо улыбнулся.

Эрик Велойч не спешил. Ни уходить из консулата не спешил, ни домой. Там ему точно было нечего делать. Он и с адвокатами своими связываться не спешил. Фабиана он знал неплохо, подозревал, что этот ублюдок, если уж брался играть, предпочитал рисковать успехом из-за непредсказуемости противника, а не своей неподготовленности. А еще Эрик Велойч был отчего-то спокоен, потому что еще одна вещь в этом щенке, к чьему взрослению и он в свое время приложил руку, привлекала его. Как бы сильно сам Велойч ни хотел ударить его, как бы зол ни был на него за то, что он разыскал и вскрыл самый страшный секрет, Фабиан не ударил его тем же оружием. Своей собственой мелочностью, мстительностью, обидой, горькой, давнишней злостью Велойч перекрыл себе путь в какую-нибудь околоправительственную организацию, да и шут бы с ним. Куда страшней было бы увидеть себя накрашенного, в корсете, в платье, в шляпе-перчатках на экранах интервизоров и под комментарии этих гиен с инфоканалов. Или узнать, что люди, знавшие его маменьку, его отчима, врачи и младший медперсонал, лечившие его в свое время, рассказывали – пусть с осуждением в голосе, пусть трагично хмурясь, но рассказывали, как штопали-выхаживали бедняжку Эрика после травм, которые отчетливо свидетельствовали о бытовом насилии, сексуальном в том числе. Сам-то Велойч справился с этим, хранил воспоминания о детстве и отрочестве глубоко спрятанными и надежно закрытыми где-то в глубинах своей души, и он научился жить по-новому, не обвиняя себя, не терзая бессильной жаждой мести, направленной на того же отчима, на ту же мать, отказывавшуюся вступаться за него, на тех людей, которые предпочитали не замечать – или не обращать внимания, если замечали, что не все было просто в семье, из которой родом Эрик. Ему все равно было больно, когда Фабиан напомнил ему об этом. Словно знал, сволочь, что Велойч не сможет не отреагировать. Скорее всего именно на это и рассчитывал. И Велойч был благодарен за странную, неожиданную и незаслуженную деликатность Фабиана, по которой его не лишили с таким трудом выпестованного самоуважения.

И лежа на кровати посреди белого дня, раскинув руки-ноги, закрыв глаза, Эрик Велойч усмехался – и учился наслаждаться.

В первую очередь праздностью. Поначалу не следовало увлекаться – пара десятков минут, ни в коем случае не часы, чтобы не впасть в уныние.