Факелы на зиккуратах (СИ)

Фабиан неторопливо повернул к нему голову. Альбрих ласкал глазами его волосы, дышал глубоко и неторопливо и едва уловимо улыбался.

– Вы настолько беспомощны, что при прочих равных обстоятельствах обязательно нуждаетесь в костылях? – размеренно отозвался Фабиан. А внутри у него все кипело, и пальцы словно сводило судорогой, и казалось, что на них растут когти, которыми можно, которыми следует вцепиться в плоть. Альбрих смотрел ему в глаза. И Фабиан добавил: – Господин Первый Консул.

Альбрих неторопливо поднял руку, провел пальцем по его челюсти, волосам, положил руку на шею, начал поглаживать ее.

– Не стоит забывать это, государственный сиротка, – наконец ответил он. – Господин Первый Консул.

Фабиан схватил его за запястье и сжал. Первый не сопротивлялся.

– Вы едва ли позволите кому бы ни было забыть это, – перестав улыбаться, произнес он.

Альбрих прижал его к себе свободной рукой. Он был возбужден, Фабиан ощутил это; Фабиан сам был возбужден, и первый не мог не заметить, он самодовольно ухмыльнулся.

– Я не позволю тебе забыть это, – ответил он. – На остальных мне плевать.

Он перестал улыбаться; едва ли у него получился бы оскал. Альбрих смотрел на Фабиана полыхавшими глазами, затем потянулся к его губам. Фабиан отпрянул. Он был зол.

– Не сметь! – оскалился он.

Альбрих замер, перевел дыхание, заставил себя улыбнуться.

– Уже, – подняв руки, миролюбиво произнес он. – Зря…

Фабиан отступил назад. Альбрих смотрел на него, словно чего-то ждал; затем он склонил голову к плечу, криво улыбнулся.

– Мальчишка, – выдавил он, – мальчишка.

Он ушел в спальню, аккуратно закрыл за собой дверь. Тишина в комнате ощущалась всей кожей, она была недружелюбной, сырой, вязкой и холодной; в этой тишине тяжело было дышать, еще тяжелее – думать. Из-за закрытой двери доносились звуки от перемещений, затем – тишина. Фабиан с ненавистью смотрел на нее, он ненавидел себя за слабость, не физическую – он мог отправиться на марафон и пробежать его с завидным результатом; он мог взобраться по крутому склону на высокий холм и там станцевать джигу; он ненавидел себя за слабость, лишавшую его воли, обернувшуюся вокруг него анакондой и льстиво шептавшую: ну что ты упрямишься, глупый мальчишка, дверь не заперта, туда войти – два шага, толкни ее, насладись тем восхищением, которое он готов был тебе – … бросить, подачкой, государственному сиротке, упрямому мальчишке, этот самовлюбленный первый консул, который привык, что весь мир вращается вокруг него, который требовал, чтобы весь мир вращался вокруг него, который уже и не помнил, что когда-то он бегал в школу в ботинках своего старшего брата, если верить официальной биографии, и весь мир вращался вокруг других людей. Альбрих был уверен, что Фабиан сдастся, рано или поздно – но поддастся, прогнется в полном соответствии с его капризом, подчиняясь, покоряясь. И дверь была незаперта, Альбрих был уверен в Фабиане, в Тимбале – и в себе.

Фабиан пытался убедить себя, что он выиграл схватку или по крайней мере не проиграл ее. Во рту ощущался странный привкус, кисловатый, желчный, слюна была вязкой, и медленно проходило опьянение. Первый Консул открыто домогался его. Первый Консул угрожал ему. Первый Консул наверняка не сомневается, что получит свое. Кровь пульсировала в висках, ее шум оглушал, и руки отчего-то сжимались в кулаки. Этот ублюдок ведь не сомневался, что практикант зарыдает от великой чести. Верить, что Фабиан будет первым, считать, что он станет последним – глупость какая. Это осознание задевало, било наотмашь, могло быть не самым болезненным, но уничижительным. Государственный сиротка, обязанный быть счастливым оттого, что великий государственный муж снизошел до такого потребительского внимания. И при этом слабость, то отпускавшая свои кольца, то сдавливавшая их, напоминала о болезненном возбуждении, которое требовало удовлетворения, о неохотном восхищении Альбриха, которое елеем проливалось на самолюбие Фабиана; а сверх того – восхищение, и недоумение, и растерянность, и благодарность, и восторг, и много чего еще, что делало Фабиана немым, что не позволяло ему обсуждать Первого Консула ни с кем, а особенно с Аластером – тот бы всласть поскалил зубы. И попытка убедить себя, что он поступил правильно, что он молодец, черт побери, казалась беспомощной, глупой. Кислой, как дешевый хлеб.

Выйдя из апартаментов первого, хмурый, трезвый, недовольный Фабиан встретился взглядом с Тимбалом. Внимательным, изучающим, недоумевающим. Осматривающим пристально и выискивавшим для него одного значимые детали. Недоумевающим. Фабиан сухо пожелал ему спокойной ночи и пошел к себе в комнату. Ему хотелось позлорадствовать, а получалось рычать от злости. Это что, входит в список обязанностей – первому подставляться? Тимбал не сомневался, что так и будет? И ярость, белая, полыхающая ярость: не он первый, не он последний.