Факундо

Трудно сказать, как все это могло повлиять на духовные устремления народа, на протяжении двух веков живущего в такой обстановке, но какое-то влияние, безусловно, было. Судите сами — житель Кордовы оглядывается вокруг себя, но не находит свободного пространства, горизонт его ограничивается четырехугольником площади; он выходит вечером на прогулку и, вместо того чтобы пройтись туда-сюда по обсаженной тополями улице, просторной и пространной, как долина в Сантьяго[217], которая расширяет и оживляет кругозор людей, прогуливается вокруг искусственного озера со стоячей, безжизненной водой, в центре которого расположена беседка величественной формы, но также застывшая, неподвижная. Город — это монастырь, заключенный в клетку окрестных гор, и место для прогулок тоже представляет собой монастырь; в каждом квартале есть свой мужской либо женский монастырь, школы здесь — монастыри; то право, которое преподается здесь, — теология, вся схоластическая наука средневековья есть не что иное как монастырь, где разум запирается на замок и ограждается от всего, что выходит за пределы Писания и его толкования. В Кордове не известно, что на земле существуют и другие города, правда, там слышали о Буэнос-Айресе, но если даже они и верят в его существование, то спрашивают: «Действительно там есть Университет? Ну, если и есть, то, наверное, он уже устарел. А сколько там монастырей? А есть там парк, как у нас? Нет? — Ну, тогда и говорить не о чем».

— «По какому автору изучаете вы право?» — спрашивает помпезный доктор Хихена юношу из Буэнос-Айреса. «По Бентаму[218]». — «По кому, по кому, вы говорите? По Бентамишке? — и он показывает пальцами толщину книги Бентама. — По Бентамишке! В одной моей статье больше пользы, чем во всей его писанине. Ну и Университет, ну и докторишки!» — «А по каким учебникам обучаются у вас?» — «О! У нас по кардиналу де Луке[219]...» — «Да что вы говорите?!» — «Да, семнадцать томов in folio[220]».

Путешественник, приближающийся к Кордове, ищет и не находит на горизонте святого, мистического города красных шапочек кардиналов и докторских — с кисточкой. Наконец, возчик говорит ему: «Смотрите туда... вниз... в долину...» И действительно, внимательно приглядевшись, невдалеке вы увидите, как друг за другом выглядывают один, два, три, десять крестов на куполах и башнях множества храмов, которые украшают эту испанскую средневековую Помпею.

Остальные горожане, в основном ремесленники, были исполнены тем же духом, что и высшие классы: сапожник вел себя как доктор сапожного дела и наставлял заказчика латинскими сентенциями, пока с торжественным видом снимал с него мерку; а ergo[221] звучало на кухнях, из уст городских нищих и дурачков, и всякая перебранка грузчиков заканчивалась в духе академических прений. Прибавим к этому, что во время революции Кордова служила приютом всем изгнанникам-испанцам. Какую отметину оставила революция 1810 года в душе народа, воспитанного иезуитами и заточенного в монастырь самой природой, характером образования и искусства? Какой прием могли найти здесь революционные идеи, детище Руссо, Мабли[222], Рейналя[223] и Вольтера, если им удавалось одолеть пампу и дойти до этой испанской катакомбы, до этих людей, воспитанных перипатетиками[224], готовыми встретить в штыки всякую новую идею; людей, чей характер подобен их городскому парку: в центре — неподвижная идея, окруженная озером с мертвой водой.

Приблизительно в 1816 году просвещенному и либеральному декану Фунесу удалось ввести в старинном университете Кордовы дисциплины, дотоле презиравшиеся: математику, живые языки, гражданское право, физику, рисунок и музыку. С той поры мысль кордовской молодежи направлялась по новому пути, и результаты обнаружились очень скоро; однако, об этом мы поговорим позднее, сейчас же я характеризую только тот закоснелый, старинный дух, что преобладал испокон веку.

Призыв революции 1810 года в Кордове никто не услышал — в то время как все провинции подхватили клич «К оружию! За свободу!», Линкере[225] в Кордове призвал войска двинуться на Буэнос-Айрес и казнить революцию; хунта же послала в Кордову своего представителя и войска, чтобы обезглавить Испанию[226]. В ответ оскорбленная Кордова отомстила так, как умела, — какой-то университетский доктор написал слогом ученых комментариев и молитвенников ту самую знаменитую анаграмму, что указывает путнику могилу первых монархистов, принесенных в жертву родине:

CLAMOR[227]

Concha

Liniers

Allende

Moreno

Orellana

Rodriguez