Фейтфул-Плейс

– Эй, Кармела… Джеки… Кармела, быстро обе на кухню, займитесь уже картошкой! Шай, поставь сюда, да не сюда, дуралей, туда! Эшли, милая, помоги бабушке протереть стол! Фрэнсис, иди поговори с папой, он опять прилег, и ему нужна компания. Вперед! – Ма хлестнула меня кухонным полотенцем по затылку – для ускорения.

Холли, которая, припав головой к моему плечу, показывала мне расписные керамические поделки, купленные в Рождественском городке для Оливии, и подробно описывала свою встречу с эльфами Санты, тут же ловко растворилась среди кузин – я посчитал это вполне разумным. Я подумывал последовать ее примеру, но мамин талант без устали брюзжать граничит с суперспособностью, да и полотенце снова нацелилось в мою сторону. Я убрался из-под прицела.

В спальне было очень тихо и холоднее, чем в остальной квартире. Па сидел в кровати, откинувшись на подушки, и, судя по всему, не был занят ничем – разве что прислушивался к голосам из других комнат. В этой вычурной и мягкой обстановке – персиковый интерьер, бахрома повсюду, приглушенный свет торшера – он выглядел до странности неуместным и почему-то особенно сильным и свирепым. Немудрено было, что девушки за него сражались: квадратная челюсть, надменно выступающие скулы, мятежный огонь в глазах. На мгновение, при неверном свете, он стал похож на прежнего бедового Джимми Мэкки.

Папу выдавали только безобразные руки: распухшие и скрюченные пальцы с грубыми белыми, словно отмирающими, ногтями непрестанно двигались по кровати, беспокойно выдергивая из одеяла торчащие нитки. Комната провоняла болезнью, лекарствами и потными ногами.

– Ма говорит, что ты хочешь поболтать.

– Дай сигарету.

Па все еще выглядел трезвым; с другой стороны, он всю жизнь вырабатывал устойчивость к спиртному, так что может залиться по самые глаза, а с виду будет как огурчик. Я придвинул стул от маминого туалетного столика к кровати – впрочем, не слишком близко.

– Я думал, ма не разрешает тебе здесь курить.

– Пускай идет в жопу, сука.

– Приятно, что романтика еще жива.

– Ты тоже иди в жопу. Дай сигарету.

– Даже не мечтай. Доводи маму сколько хочешь; я останусь у нее на хорошем счету.

Па нехорошо ухмыльнулся.

– Ну, удачи тебе, – сказал он, но вдруг как будто проснулся и испытующе вгляделся мне в лицо. – Почему?

– А почему нет?

– Да тебе в жизни дела не было, довольна она или нет.

Я пожал плечами.

– Моя дочь обожает бабушку. Если это значит, что мне придется один вечер в неделю, стиснув зубы, подлизываться к маме, чтобы Холли не видела, как мы рвем друг друга на части, я готов. Попросишь по-хорошему, я даже к тебе буду подлизываться – по крайней мере, в присутствии Холли.

Па развеселился и, откинувшись на подушки, зашелся смехом, пока хохот не превратился в приступ нутряного мокрого кашля. Он, задыхаясь, махнул мне рукой и показал на коробку салфеток на комоде. Я подал ему коробку. Па откашлялся, сплюнул в салфетку, бросил ее в ведро и промахнулся; я не стал поднимать.

– Хрень, – произнес он, когда к нему вернулась способность говорить.

– А поподробнее?

– Тебе не понравится.

– Переживу. Когда мне последний раз нравилось то, что исходило из твоих уст?

Па с трудом потянулся к прикроватному столику за стаканом воды – или чего еще – и стал не спеша пить.

– Все эти разговоры про твою мелкую, – сказал он, вытирая рот, – сраная хрень. У нее все в ажуре. Плевать она хотела, ладишь ты с Джози или нет, и тебе это известно. У тебя свои причины задабривать мать.

– Иногда люди стараются беречь друг друга без всякой причины. Понимаю, пап, тебе трудно такое представить, но, поверь мне, так бывает.

Па покачал головой. Неприятная ухмылка снова появилась на его губах.

– Только не ты, – сказал он.

– Как знать. Кстати, имей в виду, что ты ни черта обо мне не знаешь.

– А мне и не надо. Я знаю твоего брата и знаю, что вы два сапога пара.

Похоже, речь шла не о Кевине.

– Не вижу сходства, – сказал я.

– Как две капли. Ни один из вас ничего в жизни не сделал без охренительно важной причины, и ни один никогда не рассказывал, что это за причина, пока не припрет. А я все равно не мог ни в чем вам двоим отказать.

Он наслаждался собой. Я понимал, что спорить себе дороже, но не сдержался.

– У меня нет ничего общего ни с кем в этой семье. Вообще ничего. Я ушел из дома, чтобы не стать таким, как вы. И жизнь свою строил соответственно.

Па саркастически вскинул брови.

– Да вы только послушайте. Мы для тебя теперь недостаточно хороши, а? Двадцать лет под нашей крышей жил и не жаловался.

– Что тут скажешь? Я не любитель дармового садизма.

Па снова зашелся хриплым лающим смехом.

– Да что ты? Я-то знаю, что я скотина. А ты, думаешь, нет? Давай погляди мне в глаза и скажи, что ты не рад видеть меня в таком состоянии.

– Ты – особый случай. С хорошим человеком такого не случилось бы.

– Вот видишь! Я – развалина, и тебя это радует. Это в тебе, сынок, кровь говорит.