Фейтфул-Плейс

Его так трясло, что не удавалось прикурить. Я сел на крыльцо рядом с ним, взял зажигалку. От него несло застарелым никотином и застарелым пивом с пикантной ноткой джина. Все мои спинные нервы по-прежнему защемляло от одного его присутствия. Разговоры, доносящиеся из окна над нами, постепенно, с перебоями, набирали обороты.

– Что у тебя со спиной? – спросил я.

Па выпустил огромный клуб дыма.

– Не твое дело.

– Просто разговор поддерживаю.

– Ты никогда не болтал попусту. Я не тупой. Не надо со мной так.

– Я никогда тебя тупым и не считал, – искренне ответил я. Если бы па немного больше времени потратил на образование и немного меньше на пьянки, он бы кого хочешь обскакал. Когда мне было лет двенадцать, мы в школе проходили Вторую мировую. Учитель – злобный мелкий сученыш – считал, что дети бедняков слишком пустоголовы, чтобы понять такие сложные темы, и даже не пытался объяснить. Па, по случайному совпадению трезвый на той неделе, усадил меня в кухне, нарисовал на скатерти схемы карандашом, расставил оловянных солдатиков Кевина заместо армий и все мне растолковал – так ясно и живо, что я до сих пор помню все до мелочей, как будто кино посмотрел. Одна из многих бед отца в том, что ему хватает ума понять, как бесповоротно он просрал свою жизнь. Лучше бы был тупым как пробка.

– А тебе на кой сдалась моя спина?

– Любопытно. Если придется скидываться на дом престарелых, хотелось бы знать заранее.

– Я тебя ни о чем не просил. И ни в какой дом престарелых не поеду. Лучше застрелиться.

– Разумно. Не слишком затягивай.

– Не дождетесь.

Он снова глубоко затянулся и наблюдал за струйками дыма, клубившимися из его рта.

– Из-за чего там все, в доме? – спросил я.

– То да сё. Мужские дела.

– И что это значит? Мэтт Дейли угнал твоих овец?

– Не стоило ему приходить в мой дом. Тем более сегодня.

Ветер шнырял по дворам, терся о стены сарая. На мгновение перед моими глазами возник Кевин – еще прошлой ночью он лежал, лилово-белый, с разбитой головой, в темноте, в четырех дворах отсюда. Я не разозлился, только почувствовал неимоверную тяжесть – будто вешу двести стоунов, будто придется сидеть здесь всю ночь напролет, поскольку подняться с этого крыльца самому мне не светит.

– Помнишь ту грозу? – чуть погодя спросил па. – Тебе лет пять-шесть тогда было, и я тебя с твоим братом во двор вытащил. У вашей мамы чуть припадок не сделался.

– Ага, помню.

Был жаркий, как в духовке, летний вечер из тех, когда нечем дышать и безобразные ссоры начинаются на пустом месте. Когда грянул первый удар грома, па с раскатистым хохотом облегчения сгреб одной рукой Шая, другой – меня и двинул вниз по лестнице под яростный мамин визг у нас за спиной. Он поднял нас, чтобы мы поглядели на вспышки молнии над дымовыми трубами, и велел не бояться грома – это просто молния нагревает воздух быстро, как взрыв; и не бояться мамы, которая высунулась из окна и пронзительно верещала. Когда нас наконец накрыло пологом дождя, па запрокинул голову к пурпурно-серому небу и закружил нас по пустой улице. Мы с Шаем визжали от восторга, вылитые звереныши, огромные теплые капли дождя хлестали по лицам, гром сотрясал землю и перекатывался из папашиных костей в наши.

– Хорошая была гроза, – сказал па. – И ночь хорошая.

– Я помню запах. И вкус, – сказал я.

– Ага. – Он в последний раз затянулся и бросил окурок в лужу. – Знаешь, в ту ночь я хотел забрать вас двоих и свалить. Уйти в горы с концами. Палатку и ружье где-нибудь украли бы, питались бы добычей от охоты. И никакие бабы нас бы не пилили, не тыркали нас, какие мы плохие, никто не угнетал бы рабочего человека. Вы были отличные ребята, ты и Кевин; крепкие ребята, способные на все. Наверное, мы здорово бы жили.

– Той ночью были я и Шай, – сказал я.

– Ты и Кевин.

– Не. Я был такой мелюзгой, что ты мог меня поднять. Значит, Кевин был грудничком, а может, вообще еще не родился.

Па поразмыслил.

– Ну и хер с тобой. Знаешь, что ты сейчас сделал, мелкий говнюк? Отнял у меня лучшее воспоминание о покойном сыне. А на черта?

– У тебя нет настоящих воспоминаний о Кевине, потому что к тому времени, как он родился, твои мозги превратились в пюре. Если желаешь объяснить, каким боком это моя вина, я весь внимание.

Па набрал воздуху, собираясь обрушить на меня поток ругательств, но зашелся в таком приступе кашля, что чуть не рухнул с крыльца. Мне вдруг стало тошно от нас обоих. Последние десять минут я нарывался на удар в морду и только сейчас сообразил, что выбрал противника не по размерам. До меня дошло, что еще три минуты в этом доме, и я окончательно рехнусь.

– На! – Я протянул отцу еще одну сигарету. Говорить он не мог, но взял ее трясущейся рукой. – Наслаждайся, – добавил я и ушел.

В доме снова заливался Святоша Томми. Вечер дошел до стадии, когда люди переключаются с “Гиннесса” на спиртное и начинают воевать с Британией. “Не плачет волынка, молчит барабан боевой, но долина с зарей ожила; то над Лиффи-рекой, над туманной росой церковные звонят колокола…”