Фейтфул-Плейс

Ее пальцы соскользнули с моего плеча, оставив маленькие холодные островки там, где только что было тепло. За ней с глухим щелчком захлопнулась дверь.

14

Когда Оливия легонько постучала в дверь гостевой спальни, я вынырнул из глубокого сна прямиком в депрессию, даже не успев толком вспомнить всех обстоятельств. Слишком много ночей я провел в гостевой, когда мы с Лив постепенно осознавали, что она больше не хочет быть моей женой. Сам запах этой комнаты – пустота с утонченным ароматом фальшивого жасмина – заставляет меня чувствовать себя разбитым, усталым и столетним, как будто все мои суставы стерлись в песок.

– Фрэнк, уже половина восьмого, – тихо сказала Лив через дверь. – Поговори с Холли, пока она не ушла в школу.

Я скинул ноги с кровати и потер ладонями лицо.

– Спасибо, Лив. Выйду через минуту.

Хотелось обратиться к ней за советом, но не успел я найти нужные слова, как ее каблучки застучали вниз по лестнице. Оливия все равно ни за что не зашла бы в гостевую спальню – а ну как я встречу ее в чем мать родила и попытаюсь развести на перепихон.

Мне всегда нравились сильные женщины – повезло, потому что лет после двадцати пяти других не встречаешь. Женщины – это отвал башки. День ото дня на их долю выпадает такое, что любой мужчина лег бы и загнулся, но женщина только ожесточается и идет дальше. Тот, кто утверждает, будто не любит сильных женщин, обманывает сам себя: он любит сильных женщин, которые умеют мило дуть губки и сюсюкать детским голоском и под конец упрячут его яйца в косметичку.

Я хочу, чтобы Холли была единственной и неповторимой. Чтобы выросла в женщину из тех, перед которыми я теряюсь, – мягкую, как одуванчик, и хрупкую, как стеклянная нить. Никто не ожесточит мою девочку. Когда она родилась, мне хотелось ради нее кого-нибудь убить – просто так, чтобы она на всю жизнь запомнила, что, если понадобится, я на это пойду. Вместо этого я подарил ей семью, которая за год знакомства научила ее лгать и разбила ей сердце.

Холли сидела по-турецки на полу спальни перед кукольным домиком, спиной ко мне.

– Привет, солнышко, – сказал я. – Как ты?

Она пожала плечами – в синем школьном блейзере они казались такими узенькими, что впору ладонью обхватить.

– Можно к тебе на минутку?

Холли снова пожала плечами.

Я закрыл за собой дверь и сел на пол рядом с ней. Ее кукольный домик – произведение искусства, точная копия викторианского особняка с крохотной затейливой мебелью, крохотными охотничьими гравюрами на стенах и крохотными социально угнетенными слугами. Это подарок родителей Оливии. Холли достала обеденный стол и яростно натирала его пожеванным обрывком бумажного полотенца.

– Солнышко, – сказал я, – ничего, что ты расстроилась из-за дяди Кевина. Я тоже расстроен.

Холли опустила голову еще ниже. Косички она заплела сама: из них тут и там торчали прядки светлых волос.

– Хочешь о чем-нибудь меня спросить?

Полировка едва уловимо замедлилась.

– Мама говорит, он выпал из окна. – Нос у Холли был еще заложен от рыданий.

– Да.

Я догадался, что в этот момент дочка представляет себе, как все произошло. Мне захотелось обхватить ее голову руками и заслонить от этой картины.

– Ему было больно?

– Нет, солнышко. Все случилось очень быстро. Он и понять ничего не успел.

– Почему он упал?

Оливия наверняка сказала, что это был несчастный случай, но Холли – ребенок на два дома и обожает перекрестную проверку. Большинству людей я лгу без раздумий, но для Холли у меня отдельная совесть.

– Пока никто точно не знает, милая.

Холли наконец подняла на меня красные, опухшие глаза. Взгляд разил, как удар.

– Но ты выяснишь, правда?

– Да, – сказал я. – Выясню.

Она задержала на мне взгляд еще на секунду, потом кивнула и снова склонилась над столиком.

– Он в раю?

– Да, – сказал я. Даже у моей особой совести, припасенной для Холли, есть пределы. Лично я считаю религию полным очковтирательством, но когда всхлипывающая пятилетняя девочка спрашивает, что случилось с ее хомячком, живо начинаешь верить во что угодно, лишь бы стереть немного горя с ее лица. – Определенно. Он сейчас там, сидит на пляже в миллион миль длиной, пьет “Гиннесс” из банки размером с ванну и увивается за красивой девушкой.

Дочь то ли фыркнула от смеха, то ли всхлипнула, то ли шмыгнула носом.

– Пап, я серьезно!

– Я тоже. Спорим, он прямо сейчас машет тебе сверху и просит не реветь.

Ее голос задрожал еще сильнее.

– Я не хочу, чтобы он умер.

– Знаю, малышка. И я не хочу.

– Раньше Конор Малви из школы все время отбирал у меня ножницы, а дядя Кевин велел в следующий раз сказать ему: “Ты их взял, потому что в меня втюрился”, и он весь покраснеет и перестанет меня доставать. Я так и сделала, и все получилось.

– Молодец твой дядя Кевин. Ты ему рассказала?

– Ага. Он смеялся. Папа, это нечестно… – Она снова приготовилась разразиться слезами.

– Ужасно нечестно, милая, – сказал я. – Хотелось бы как-то тебя утешить, но нечем. Бывает, что случается большая беда и никто не может ничего поделать.

– Мама говорит, что когда-нибудь я смогу вспоминать его и не грустить.