Фейтфул-Плейс

Имельда мне всегда нравилась. Смышленая, неугомонная, взбалмошная и ершистая девчонка, она стала такой не от легкой жизни: одного постоянного отца ей заменила череда временных, кое-кто из которых был женат – и не на маме Имельды; в те времена это имело значение. Из-за матери Имельде крепко доставалось от других детей. Мало кто из нас мог похвастать благополучными родителями, но безработный алкоголик-отец считался куда как меньшим позором, чем гулящая мать.

– Я слышала про Кевина, земля ему пухом. Ужасно тебе сочувствую.

– Земля ему пухом, – согласился я. – Вот, подумал, раз уж я оказался в этих краях, навещу старых друзей.

Я выжидательно замер на пороге. Имельда бросила быстрый взгляд через плечо, но я не пошевелился, и деваться ей было некуда.

Через мгновение она сказала:

– У меня жуткий бардак…

– Думаешь, меня это волнует? Ты еще мою берлогу не видела. Как же я рад тебя видеть!

Закончив говорить, я уже проскользнул мимо нее в дверь. Загаженной, как свинарник, квартира не выглядела, но я понял, что имела в виду Имельда. Дома у Мэнди сразу становилось ясно: хозяйка – довольная женщина; может, жизнь и не осыпала ее невероятными благами, но в целом сложилась удачно. С Имельдой все было иначе. Гостиная казалась даже меньше, чем на самом деле, потому что везде громоздилось барахло: пол у дивана усеивали грязные кружки и картонки из-под китайской еды навынос, на батареях сохли женские шмотки разных размеров, по углам неустойчиво высились башни из пыльных коробок от пиратских дисков. Было жарко натоплено, а окна явно давно не открывались; в воздухе стоял густой запах пепельниц, еды и женщин. Всю обстановку, кроме телика-переростка, следовало тут заменить.

– Славная квартирка, – сказал я.

– Дерьмо, – отрезала Имельда.

– Я вырос в худшей.

– И что? – Она пожала плечами. – Все равно дерьмовая. Чай будешь?

– С удовольствием. Как поживаешь?

Имельда направилась в кухню.

– Сам погляди. Садись там.

Я нашел на диване участок почище и сел.

– Я слышал, у тебя дочки?

Имельда за приоткрытой дверью кухни застыла, положив ладонь на чайник.

– А я слышала, ты теперь в полиции.

Я уже начал привыкать к иррациональным вспышкам гнева, с которыми мне сообщали, что я превратился в легавого; они приходились даже кстати.

– Имельда! – воскликнул я после секунды потрясенного молчания, возмущенный и задетый до глубины души. – Ты серьезно? По-твоему, я здесь, чтобы разнюхать о твоих детях?

Она пожала плечами:

– Мало ли… И вообще, они ни в чем не виноваты.

– Да я их даже по именам не знаю! Черт, я же просто спросил. Мне вообще до фонаря, хоть целый клан Сопрано выращивай; я всего-то повидаться хотел по старой памяти. Если тебя так бомбит от того, чем я на жизнь зарабатываю, только скажи, и я свалю. Честно.

Через мгновение уголок рта Имельды неохотно дрогнул, она включила чайник.

– Фрэнсис, а ты все такой же, заводишься с пол-оборота. Да, у меня трое: Изабель, Шанья и Женевьева. Все три – кошмарные оторвы, подростки… А у тебя?

Ни слова про отца – или отцов.

– Девочка, – сказал я. – Девять лет.

– Так у тебя еще все впереди, спаси тебя Господь. Знаешь, как говорят: сыновья рушат дом, а дочки рушат голову? Чистая правда.

Имельда бросила чайные пакетики в кружки. Глядя, как она двигается, я почувствовал себя стариком.

– Ты все еще шьешь?

– Господи, да когда это было! – то ли хмыкнула, то ли фыркнула она. – Я ушла с фабрики двадцать лет назад. Сейчас перебиваюсь чем придется. Уборкой в основном.

Имельда воинственно покосилась на меня на случай, если я вздумал ее осуждать.

– Иммигрантки из Восточной Европы берут дешевле, но кое-где еще хотят слышать английскую речь. Работы хватает, грех жаловаться.

Чайник вскипел.

– Про Рози слышала? – спросил я.

– Да, слышала. Кошмар какой! Все это время… – Имельда разлила чай и тряхнула головой, словно пытаясь что-то отогнать. – Все это время я думала, что Рози в Англии. Когда услышала, поверить не могла. Никак. Клянусь, целый день потом как зомби ходила.

– Я тоже. В общем, неделька выдалась не из лучших.

Имельда достала пакет молока и пачку сахара, освободила для них место на кофейном столике.

– Кевин был отличным парнем, – сказала она. – Я страшно расстроилась, когда услышала. Как раз хотела зайти к вашим тем вечером, но… – Она пожала плечами и не договорила. Хлое с ее мамулей и за миллион лет было не разобраться в невидимой, но бездонной классовой пропасти, из-за которой Имельда считала – пожалуй, небезосновательно, – что в доме моей матери ей не обрадуются.

– А я-то надеялся тебя там увидеть. Зато уж теперь поболтаем как следует, да?

Она снова усмехнулась, уже с меньшей неохотой.

– Фрэнсис, ну ты как обычно! Всегда умел убалтывать.

– Зато прическа у меня теперь получше.

– Господи, это точно! Колючий ежик свой помнишь?

– Могло быть и хуже – гаврош, как у Живчика.

– Фу, прекрати. Причесон был – мама не горюй…

Имельда пошла в кухню за кружками. Даже будь у меня в запасе уйма времени, дальше чесать языком смысла не было: Имельда была куда смекалистей Мэнди и уже поняла, что у меня есть цель, хоть и не знала какая.